И вдруг, как озноб, продрала догадка: своими «сказать — не сказать», «спросить — не спросить» она испортила ему жизнь. Родила бы, не советуясь, сыну было бы под тридцать. Они вместе возвращались бы с концерта. Она сказала бы Кирееву: «Познакомься, это твой сын». И Киреев увидел бы себя, молодого и нахального, с прямой спиной, с крепким рукопожатием. Как в зеркало, заглянул бы в керамические глаза, и его жизнь обрела бы смысл и надежду. А так что? Стоит на платформе, как отбракованный помидор. Как тридцать лет назад, когда его не приняли в музыкальное училище. Артамоновой стало горько за его пропавший талант. И так же, как тогда, захотелось поехать в трапезную, вызвать его и сказать: «Ты самый талантливый изо всех нас. И еще не все потеряно». Киреев стоял перед глазами в низкой кепочке. Жизнь повозила его, но это он. Те же глаза, как у козла рога, та же манера проваливаться, не пускать в себя. Люди стареют, но не меняются. И она — та же. И так же воет собака на рельсах. Между ними гора пыли и песка, а ничего не изменилось.

— Следующая станция «Белорусская», — объявил хорошо поставленный женский голос.

Артамонова подняла голову, подумала: «Странно, я ведь села на „Белорусской“. Значит, поезд сделал полный круг. Пришел в ту же точку».

Она двигалась по кольцу.

Киреев стоял на прежнем месте. Артамонова увидела его, когда дверцы вагона уже ехали навстречу друг другу. Артамонова не дала дверям себя защемить, выскочила в последнюю секунду. Спросила, подходя:

— Ты что здесь делаешь?

— Тебя жду, — просто сказал Киреев.

— Зачем?

— А я тебя всю жизнь жду.

Артамонова молчала.

— Ты похудела, — заметил он.

— А ты растолстел. Так что общий вес остался тот же самый.

Киреев улыбнулся, показав бледную десну.

Когда садились за стол, прибежала кривая Дуся.

— Ну я не могу! — Дуся всплеснула руками и остановилась на пороге в ожидании.

— Опять дерется? — буднично спросила мать. Она жила в деревне с весны и знала все проблемы своих соседей.

Своей семьи у Дуси не было, она воспитывала племянника Кольку. Колька превыше всего в жизни любил водку, и, когда Дуся отказывала ему в деньгах, он стучал по ней кулаками — не сильно, но настойчиво, выколачивая таким образом нужную сумму.

— Я его, поганца, семимесячного с самой Плоскоши пешком в тряпках несла! — вспомнила Дуся, и ей стало обидно за свою сегодняшнюю участь. — Катя, вы грамотная, может, он вас послушается…

Катя приехала в деревню неделю назад со своей десятилетней дочерью Никой. Ника была очень похожа на Катю, а Катя, в свою очередь, как две капли воды походила на свою мать. Так что за столом сидели три представителя одного рода и вида, отстоящие друг от друга во времени на двадцать лет.

— Поди сходи! — разрешила мать Кате. — Это же форменное безобразие.

Дуся ждала со страдальческим лицом. Один глаз у нее был вставной. Протез прислали из города, он оказался велик, и глаз был растаращенный, стеклянно-бессмысленный. На него налипли мелкие травинки. Эти травинки еще больше подчеркивали ненастоящесть глаза.

Катя вышла из-за стола и пошла за Дусей по деревне.

Деревня Яновищи была маленькая, заброшенная, на десять дворов. Старики умирали. Молодые уходили в большие города. Здесь не было дорог, и значит, не было промышленной перспективы. Одна только красота. Но зато какая красота! Какой покой! Лес не вырубался и подвинулся к самым избам. Воздух был напоен смолами деревьев. Раскаленная земляника — прямо вдоль дороги. Дерево домов старое, серое, с каким-то благородным платиновым налетом. Когда Катя приехала сюда две недели назад и впервые увидела все это — захотелось просто поднять лицо к небу и застыть. И не двигаться.

Дусина изба была третьей от конца.

Колька — семнадцатилетний человек — сидел на диване, кинув руки между колен, разочарованный, как Лермонтов. Он был худ, нежен лицом, и, глядя на него, никогда в жизни нельзя было подумать, что он пьет или дерется.

— Коля, это правда? — нерешительно спросила Катя.

Колька промолчал.

— Дуся говорит, что ты ее обижаешь. — Катя как бы извинялась голосом за то, что вмешивается не в свои дела. — Так вот, я тебя очень прошу, чтобы это было в первый и в последний раз.

— Ня буду, тетя Катя! — вдруг громко выкрикнул Колька, как солдат на перекличке.

Кате не понравилось, что он сказал «тетя». Ей было тридцать лет, но по сегодняшним временам запоздалого инфантилизма тридцать — это самое начало жизни, как прежде — восемнадцать. Хотелось сказать: «Какая я тебе тетя? Дурак». Но она сказала:

— Смотри, Коля, если я еще раз услышу…

— Ня буду, тетя Катя! — снова вскрикнул Колька так, будто его кольнули острым предметом.

Катя заметила, что он уже успел где-то выпить с утра. Подумала: «Да ну его…» — и вышла во двор.

Дуся стояла возле крыльца, и даже в стеклянном глазу ее читалась надежда.

— Все, Дуся. Он больше не будет драться. Он обещал, — заверила Катя.

Дуся кивнула и пошла в избу, но почти тотчас выскочила обратно с проворством подростка.

— Ну вот… — Она удивленно всплеснула руками. — Опять…

Кольке нужна была не справедливость, которую искала Дуся, а деньги на водку. К тому же он разозлился на тетку, которая вынесла сор из избы и опозорила его, Кольку, в глазах городских, или, как их тут звали — дачников.

Дуся вспомнила те сорок километров, которые она несла в тряпках новорожденного Кольку, и лицо ее скрючилось в плаче.

Катя вздохнула и снова пошла в избу.

Колька сидел в прежней позе, с прежним выражением лица, и снова невозможно было представить, что он совершает аморальные и антиобщественные поступки. Катя даже подумала: может, Дуся что-то путает? Но все же сказала:

— Коля, да что же это такое?

— Ня буду, тетя Катя! — вскрикнул он и тут же замолчал, как казалось, только для того, чтобы переждать немножко и снова заорать эти же слова.

Кате стало скучно. Она попрощалась с Дусей и ушла домой.

Мать и Ника сидели на кухне за столом и ели деревенский творог с земляничным вареньем.

Мать поглощала творог с хлебом, чтобы загрузить в себя побольше топлива и подольше не проголодаться.

Ника сидела над тарелкой, смотрела перед собой большими остановившимися глазами, как бы со страхом вглядываясь в свою предстоящую жизнь.

— Не замирай! — велела ей бабка.

Катя села к столу. Она стала есть творог, отгребая варенье в сторону, потому что избегала мучного и сладкого. Всеобщая повальная эпидемия похудания коснулась и ее.