Но я чувствую себя на месте. Чувствую себя спокойным.

И одно только не дает мне спать, одно приводит к тому, что ночью приходится смотреть телевизор с отключенным звуком, глядя в картинки, пока не отключится мозг.

Я все еще жду, что кто-то постучит в дверь. Часть меня хочет, чтобы кто-то постучал в дверь. Вдруг, среди ночи, спросит меня. Юстина. Одна или пусть даже с полицией. Это не имеет значения. Я ужасно по ней тоскую, мне ужасно не хватает ее в постели, ее дыхания рядом; это единственное, чего я не могу выгнать из себя или принять.

Я хотел бы, чтобы она была здесь – и чтобы поняла.

Что и я, и она – что мы только инструменты в руках истории.

Что слова никогда ничего не меняют.

«Человек не желает стоять один на один со смертью. Ни со своей, ни с чужой. Человек, пожалуй, вообще не желает быть один на один. Тут не идет речь о том, чтобы оставаться в толпе. Не идет речь о том, чтобы проживать свою жизнь как музыкальный фестиваль. Тут речь о том, чтобы в полутьме держать за руку несколько человек, которые, как и ты, охранники. Речь о том, чтобы быть готовым».

Да, эти слова ничего не изменяют и ничего не изменят. Может, потому-то мне и писалось так легко. Я громко смеялся над самим собой с каждой поставленной точкой.

– Пойдем, – появляется в комнате Гжесь.

Он коротко постригся. Сделал это сам, машинкой, поранился, где только смог, по всей голове, а потому сейчас на ней полно маленьких шрамиков. Выглядит как алкоголик из-под магазина, которому насильно побрили башку в приюте, чтобы справиться со вшами.

– Куда? – спрашиваю я.

– Пойдем. Сегодня праздник, – улыбается он. Машет, чтобы я шел следом.

Йоася и Янек, в куртках, шапках и шарфах, стоят снаружи. Изо рта у них поднимается пар. Зима держится крепко, она уже подзатянулась, должна бы уже отпустить, но, возможно, после всего она еще должна нас поморозить. Убить инфекцию.

Только потом я замечаю, что оба опираются о машину, которую я не видел раньше. Темно-синий джип, 4х4, не слишком новые, но чистые колеса, затемненные стекла.

– Для кого? – спрашиваю.

– Удалось, – Гжесь радуется. Подходит к ребятишкам, гладит их по головам, потом прижимается к машине, целует ее в стекло, словно у нее там губы. – Он обрадуется. Обрадуется, как последний сукин сын.

– Не говори плохих слов, – говорит Йоася.

Рокки выбегает из своей будки мелкими шажками. Подбегает к машине, мочится на колесо. Гжесь топает ногой. Собака обиженно отбегает.

– Откуда? – спрашиваю я. – Не говори, что из того, собранного.

– Ну, немного осталось, ну так что – получит ее. Получит ее и будет себе ездить, – говорит Гжесь и похлопывает ладонью по капоту.

– Очень классная, – говорит Янек.

– Почти как та, которую ему сожгли, – говорит Гжесь. – Почти. Идентичной за такие деньги не было.

Прокуратура остановила расследование по делу отца по причине отсутствия улик. Назначила залог в сто тысяч злотых. Через профиль на Фейсбуке, который я создал вместе с Янеком, мы собрали сумму за сорок восемь часов. Благодаря статьям Юстины деньги на то, чтобы выпустить отца, перечисляли люди со всей Польши.

Вижу, как Гумерский выходит в шлепках к забору своего дома. Сгорбленный, сплетает руки на груди, тупо смотрит на нас и на машину, покачиваясь с пятки на носок.

– Что, Гумерский, колеблешься? Как вуйко в анекдоте?! [131] – кричит ему Гжесь.

Гумерский не отвечает, заполошно исчезает в доме.

Я сажусь на место пассажира, но Гжесь показывает, чтобы я вышел.

– Поведешь.

– Да нет, – качаю я головой. Боюсь. Давно не водил.

– Поведешь. Давай.

Я поворачиваю ключ в замке зажигания. Рычаг переключения скоростей ходит с усилием. Боюсь вывернуть не туда, не умею водить большие машины, не могу представить их форму. Но как-то да разворачиваюсь, выезжаю на дорогу, что ведет к реке, мимо дома Ниских, потом выезжаю на Цементную. Машина хорошо слушается. Едет медленно, раздвигает мир, словно бы он – бесконечный коридор портьер.

Гжесь смеется. Даже я улыбаюсь.

Две недели назад мы сидели в доме Гжеся. Я вошел туда впервые с того времени, как мы с отцом нашли его без сознания на втором этаже. Начали прибираться, дело пошло быстро. Мы поджарили кровянки, вынули из холодильника пиво. Стали молча смотреть какой-то фильм, который шел по телевизору, с Лиамом Нисоном, который пытался отыскать похищенную дочку. Лиам Нисон мне никогда не казался крутым, всегда напоминал доброго учителя. Я не мог поверить, что он убивает кого-то на экране.

– Юстина когда-то встретила Лиама Нисона в самолете, и как раз смотрела этот фильм. Остановила тот, чтобы пройти в туалет, а он сидит в бизнес-классе, – сказал я.

– И что? – спросил Гжесь. – Поговорила с ним или что?

– Нет, стояла и таращилась на него с полминуты, пока он не спросил, чем ей помочь или что-то в этом роде. Она сказала: «извините» и сбежала, – ответил я, когда Лиам Нисон при помощи польского переводчика дышал в трубку, что, мол, кого-то убьет.

– По-польски сказала?

– Да, по-польски.

Он засмеялся. Его это по-настоящему рассмешило.

– Она вернется, – сказал он, подумав. – Вернется сюда. И никому ничего не расскажет.

– Не думаю.

– Скоро увидит, что просто ходит в темноте по кругу и ничего не может. А мы можем, – сказал он и выпил пива.

Я не хотел говорить о ней. Снова представлял, как она стоит под дверью дома у Гжеся, целясь пальцем в звонок, но боясь позвонить.

– Мне кажется, она просто займется чем-то другим, и только-то, – ответил я.

Вынул сигарету, сунул в рот и стал ощупывать карманы в поисках зажигалки. Потом заметил, что в зале отвратительно чисто. Пол блестел так, что почти отбрасывал солнечные «зайчики», как зеркало; казалось, Гжесь на коленях вычистил его зубной щеткой. Окна были вымыты. Все предметы, которые раньше лежали на полу словно после взрыва – книжки, безделушки, детские игрушки, – теперь лежали в идеальном порядке.

– Агата тут навела порядок? – спросил я.

– Нет, я сам, а что? Думаешь, я не умею пол мыть? Если хочешь курить – давай на улицу, – ткнул пальцем в окно.

– С каких это пор? – спросил я.

– Если в доме не курят, то об этом стоит подумать, когда хочешь затянуться, – ответил он и встал. Я дал ему сигарету, и мы вышли из дома.