Пройдя целую милю, они приблизились к ограждённой кольцом осин поляне, на которой, наконец, был сломлен враг.

Тут, обступив короля кольцом, словно в бою, они похоронили его. Бесслёзные суровые глаза следили за облачками ладана, белыми в лунном свете; слушая отходную, они присоединяли к ней свои голоса, вкладывая в напев все своё горе.

– Слышите! – говорили люди короля Борраса, заслышав это пение. – Слышите, как поют псалмы эти собаки! Но завтра в этот самый час петь будет некому; по глупой доблести своей они явно дожидаются смерти. Мы перебьём их, а там – ура! – за грабеж!

Но на следующий день, возле полудня – ибо, уверенные в себе, они не торопились, – окружив лагерь защитников своей земли, враги обнаружили, что там никого нет, что войско давно ушло и, должно быть, находится где-нибудь на пыльной дороге в лигах и лигах от поля боя.

И тогда король Боррас, вместо того чтобы немедленно пуститься в погоню, возвратился в свой лагерь и, с полчаса поскрипев зубами, объявил великое пиршество, ради которого вместе со своими людьми провёл на этом месте три дня.

– Чтобы войско передохнуло, – пояснил он.

Ну, а как тем временем складывались дела у Герты?

Время её разделялось между надеждой и страхом, и болезненное томление это не стало бы слабее, если бы Олаф просто уехал на охоту. Ещё она с сочувствием относилась к тем, кто не мог совладать с собой от ужаса и любви, и сердца всех, кто видел её тогда, наполняла приязнь к этой деве.

А потом, вечером, на закате, когда монахини пели в капелле и она была с ними, лучи заходящего солнца, пронзив западное окно, ударили в стену над алтарём, превратив золото в дивный багрянец, так что усеивавшие золотой фон ангелы сделались ещё более бесплотными и бледными, чем обычно, снаружи – негромкий и дальний – прилетел крик, с которым мешались женские рыдания и ещё более жуткие стенания больших труб, словно изливавших мужскую скорбь, ибо воину непозволительно плакать.

С трепетом услыхали его монахини, и голоса их стихли и гимны смолкли, и страшный вопль полной негодования скорби целого народа вознёсся к небесам, расширяясь и распространяясь по всему городу. Герта побледнела так, что сделались бескровными даже губы, затрепетала, словно осиновый лист, и биения собственного сердца сделались слышными её слуху. Однако могучим усилием воли она заставила себя подавить дрожь и негромко сказала себе: «Он мёртв, но мне пока ещё рано умирать».

После, оставив своё сиденье, бледная, словно мраморная статуя, она направилась к алтарю и возле него повернулась лицом к западному входу и солнцу… Никто не мешал ей; все говорили, она ждёт вестей об исходе битвы.

Герта стояла недвижно, и солнце сперва прикоснулось к её лбу, а потом, опустившись пониже, тронуло губы, которые как будто бы шевельнулись в этом потоке света, хотя Герта не открывала рта.

Так она оставалась на своём месте, пока – о! – у входа не загремело оружие и в храм не вошли рыцари, не перекрестившие лба и не поклонившиеся алтарю. Первым был Льюкнар, вторым – Барульф, за ними следовали десятка два лордов. В первый момент все смутились, но шедший первым Льюкнар поспешно подошёл к Герте и пал перед ней на колени, простерев вперёд руки, и стальной панцирь его, лязгнув, пробудил странные отголоски под сводом храма.

Герта не глядела на него; обращённые вдаль глаза её скорее видели дальнее поле брани и Олафа, оставшегося где-то там под зелёным пологом.

– Королева Герта, – начал Льюкнар, но отягощённый воспоминаниями голос предал его. Сэр Барульф и все остальные почтительно подошли к этой паре и остановились полукругом на некотором расстоянии. С тяжёлым вздохом Льюкнар поклонился ей в ноги, так что панцирь звякнул о ступеньку, на которой она стояла. А потом обратил к ней полные страсти глаза и молчал, пока Герта не поглядела на него и глазами, и сердцем.

Она смотрела на него с жалостью, и Льюкнар молвил:

– Королева Герта!

Тут она вздрогнула.

– Королева Герта, он мёртв.

– Льюкнар, я услыхала эту весть в пении труб и потому осталась здесь, ожидая его приказа. Каков он?

– Чтобы ты стала королевой над нами, государыня Герта.

– Ах! Я должна покориться; как жаль, что я не могу немедленно уйти вместе с ним. – Она нагнулась к коленопреклонённому Льюкнару и положила ладонь на его голову. – А знаешь, я только что видала его – бледного и холодного. Он смотрел на меня преображёнными глазами и протягивал ко мне ждущие руки.

– О благороднейшая, – начал тот, – разве ты не знаешь, сколь многие беды грозят нам? Чей ещё дух, как не Олафа, может помочь нам в такой беде, и с кем ещё будет он пребывать, как не с тобой?

Она заплакала.

– Льюкнар, пусть он звал меня, но, быть может, лишь потому, что в боли и слабости не осознавал себя. Но сердцем своим я знаю, что более всего он желает безопасности для своего идущего на запад народа. Я буду королевой, пока на нашей земле не останется врагов, – так и скажи людям.

Тут Льюкнар взял Герту за руку; прикосновение это странным образом заставило затрепетать бедную плоть, и сердце расплавилось в его груди. Не выпуская её пальцев, Льюкнар произнёс:

– Нарекаю себя вассалом королевы Герты.

А потом вскочил на ноги и громко провозгласил:

– Сэр Барульф и все рыцари, приблизьтесь и преклоните колена перед Гертой, нашей королевой.

И каждый опускался перед ней на колени и, взяв за руку, говорил: «Нарекаю себя вассалом королевы Герты».

А потом, обступив её, но не восходя на ступени, они скрестили над головой Герты топоры и мечи, и в воцарившейся тишине лязг железа показался радостным, безумным, почти неуместным. Солнце уже опустилось, и лучи его падали королеве на грудь, а лицо её посреди сверкающей стали казалось скорбным, спокойным и бледным.

Так в тот день Герта стала королевой. А потом во всём городе зазвенели молоты оружейников, взявшихся за работу, застучали мастерки каменщиков, спешно укреплявших стены, успевшие ослабеть, потому что прошло много лет с тех пор, как пришедшее с суши войско угрожало столице в последний раз.

А на шестой день явился король Боррас, успевший опустошить и разграбить страну вдоль пути своей рати. Он выслал герольда, чтобы потребовать сдачи, но тому даже не позволили войти внутрь стен столицы. Получив со стены презрительный ответ, король скрипнул зубами и, сев на огромного вороного коня, махнул булавой и поехал вокруг города размещать войско перед штурмом.

Тут и Герта, оставив зал Совета, вышла на стену в окружении рыцарей. Пышные волосы её лежали, рассыпавшись на плечах, покрытых пурпурно-красной тканью, голову венчала золотая корона, в руке же был тонкий белый жезл – знак власти.

Истинно, верным и преданным был городской люд, воины и женщины, но одно приближение её укрепляло веру во всяком. Они как бы возвышались над собой: женщины плакали от любви, мужчины дрогнувшими голосами провозглашали имя своей королевы: «Герта! Герта!»