была из богатой семьи самарских купцов, из этого богатства кое-что удалось в эмиграцию вывезти. «Чайный стакан брильянтов!» — говорили в Харбине. Много чего там говорили и много врали, как это всегда бывает, когда считают деньги в чужом кармане, и по поводу стакана я не уверена. Но какие-то средства у этой женщины были. И образование было, и умение работать, а главное — практичность, чего так не хватало моей матери. Невысокая, к сорока годам располневшая, некрасивая, она дружила с мамой, часто бывала у нас и очень мне нравилась — умна, остра. Какое было оживление в кругу наших знакомых, когда отец к ней ушел. «Пригрели змею…», «Вкралась в дом…», «Увела, предала…» Матери досталась роль невинной жертвы, а ведь это было не так. Ей изменяли, но и она не была безгрешна, зачем же все сваливать на «разлучницу»? Я вызывающе молчала, если при мне дурно отзывались об отце, я даже изредка к нему ходила, хотя знала: мать это оскорбляет. Однако в минуты отчаяния она сама посылала нас к нему: «Просите у отца! Он обязан, в конце концов!» Мне это не нравилось, куда красивее быть гордыми — и нечего надеть, и нечего обуть, но мы горды! Эти высокие чувства не мешали мне, впрочем, иногда обращаться к отцу с просьбами. Он разводил руками: «Извини! Безработный!» А сестра? Она была тверже, упрямее, бескомпромисснее, чем я, вопрос, кто из родителей виноват больше, ее не тревожил, безоговорочно встала на сторону матери, новую жену отца знать не желала. Переступала ли она хоть раз порог отцовской квартиры? Не думаю. А квартирка эта была премилая, для Харбина необычная: два этажа, соединенные внутренней деревянной лестницей, наверху спальня, внизу просторная комната — гостиная и столовая. Полукруглый выступ с тремя узкими окнами, эркер (слова этого я тогда не знала), светлые занавески, приятные гравюры на стенах, диван и кресла обиты веселеньким ситцем. В безоконной части комнаты — старинный буфет, овальный стол, стулья с высокими спинками… Однажды я зашла в обеденное время не без корыстной мысли: приветят и накормят. Рассчитала верно: отец с женой сидели за столом, перед ними блюдо с какими-то раковинами. Появлению моему рады не были, на лицах смущение, озадаченность. Переглянулись. Отец — жене веселым голосом: «Не беспокойся! Она не любит устриц!» И я — покорно: «Не люблю». А надо было сказать: я их никогда не ела, дайте попробовать, — им бы это не понравилось, устрицы, видимо, дорогие, куплены по счету, столько-то на каждого, а я сказать не решилась, не рискнула, есть во мне эта трусливая черточка, подлаживаюсь к собеседнику, поддакиваю, угождаю… Это я ругала себя, уже идучи домой, а там, в их уютной столовой, смотрела, как они ели, капали лимоном, причмокивали, наслаждались… «А супу мы тебе дадим!» Но я не стала ждать их супа, соврала, что тороплюсь. То, что ушла голодной, немного утешало меня: хоть на это хватило духу, не унизилась, отказалась, отправилась домой. А что было тогда моим домом? Ну да, ну да, пустой класс Городской школы, где мама преподавала и где директор разрешил нам бесплатно прожить летние месяцы… Вот туда, в казенную тоску голых стен, я шла из славной квартирки, от стола с неведомыми устрицами, монеты на трамвай не было, разгар лета, жара и пыль, шла, то ругая себя, то жалея, и вот уже улицы Пристани с их чахлой зеленью, и шумная Китайская, и город этот казался мне тюрьмой, куда меня заключили — а вдруг пожизненно?

— Так когда же он все-таки умер?

— Два года тому назад. Девяносто шести лет от роду.

— Ого! В Харбине?

— Нет. В Швейцарии.

— Разве Швейцария пускала к себе русских эмигрантов?

— Не пускала. Но по просьбе английской королевы…

— Ты что, серьезно?

Ну, об этом рассказать можно. История вмешательства Ее Величества Королевы в судьбы двух безвестных эмигрантов уже знакома моим московским друзьям, но я готова повторить рассказ перед новой аудиторией. Успех обеспечен: слушают не дыша… В 1956 году отец с женой отправились в США по приглашению дальней родственницы, русской вдовы состоятельного американца. Были вызваны, чтобы скрасить одиночество этой дамы. Мебель распродана, вещи уложены, тюки, чемоданы, на полу обрывки веревок, следы грязных сапог грузчиков — вперед, к новой жизни! Жизни впереди оставалось немного: отцу за семьдесят, жене его немногим меньше. Но кто знает, кому сколько отпущено: отцу оказалось отпущено еще вдоволь… Проездом очутились в Гонконге. Иногда, вдохновившись, я описывала своим московским слушателям Гонконг: колеблемые ветром пестрые полотнища вывесок, колониальные шлемы англичан, рикши, пальмы, экзотика, море — описание неточное, банальное, общее, годное лишь для тех, кто, как и я, в Гонконге не бывал, ну а Нора с Фимой этот город знают, описание его пропустим. Итак, Гонконг. Там их ждала телеграмма: «Разорилась, принять вас не могу».

— Вообразите состояние двух старых людей в чужом городе, где они и задержаться-то надолго не могли, виза транзитная, а вместо паспорта несерьезная эмигрантская бумажка! Мольба о помощи, отправленная ими из Гонконга, имела столько же шансов дойти до адресата, сколько брошенная в море бутылка. Но — дошла! Речь идет о письме английской королеве…

(Ударное место рассказа. Волнение слушателей. Вопросы: королеве? То есть как королеве? И почему именно королеве?)

— Думаю, что эта мысль пришла в голову жене отца. Она училась в Англии, окончила в свое время Кембриджский университет. Не знаю, что именно она написала в письме, вероятно, примерно так: всю жизнь, Ваше Величество, преподавала ваш прекрасный язык, вашу литературу, юность моя связана с вашей страной… мы с мужем старые люди… положение трагическое… мечтаем окончить свои дни в Швейцарии, страна для эмигрантов закрытая, но если бы Ваше Величество…

(Тут кто-нибудь из слушателей непременно задает вопрос: а почему Швейцария? Логичнее было бы проситься в Англию! Ответ мне неизвестен. Знаю лишь, что жена отца до Кембриджа училась в пансионе где-то около города Веве, и отец мой мальчиком в тех краях бывал. Затосковали по стране детства?)

— Трудно сказать, сколько именно писем в день приходит на имя английской королевы и сколько секретарей этой грудой бумаги занимаются. Но листок с мольбой о помощи, явившийся из Гонконга, не пропал, в груде бумаг не затерялся, обратил на себя секретарское внимание, а затем и королевское…

(Второе ударное место… Слушатели потрясены. Что? И королева откликнулась? Сама королева?)

— Ну, вряд ли сама. Ответ был, конечно, подписан секретарем. Впрочем, ответа, быть может, и вообще не было. Главное чудо в том, что очень быстро,