Эммануил разразился долгой тирадой о банках, займах, рентах и автоматически вытекающих из всего банкротствах. В конце концов Сесилия перебила брата в середине фразы.

– Это дело Мартина, – сказал она с ударением на двух последних словах. – Тебе не нужно волноваться. Он знает, чем занимается.

– Но… – снова начал Эммануил.

– Тебе не нужно об этом беспокоиться, – повторила Сесилия. В голосе появились отголоски былой глубины и звучности.

– Беспокоиться об этом должны вы, – выдавил из себя брат и удалился с веранды так быстро, что опрокинул стул.

Лицо Мартина исказила едва заметная гримаса, Сесилия сжала его руку.

Ингер Викнер в свою очередь расстреливала её пулемётными очередями вопросов, то и дело кивая, как человек, который внимательно слушает ответы. Значит, Фредерика психолог? Где она работает? Где она училась? Она живёт в Копенгагене? В каком районе? Ей там нравится? Копенгаген прекрасный город, восхитительный, она согласна? У неё есть семья? А дети? Ещё не поздно, разумеется, нет. Фредерика ещё очень молодая, и со временем всё у неё обязательно будет. Пообещав это, Ингер вцепилась в руку Фредерики своей узкой, на удивление сильной ладонью, похожей на птичью лапу. Жест должен был подразумевать женскую доверительность, и Фредерику так и подмывало сообщить что-нибудь о своём расставании и многочисленных выкидышах, случившихся у неё за последние годы, чтобы с садистским удовольствием понаблюдать, как Ингер будет выдёргивать из разговора эти кровавые нити.

Вскоре она попрощалась, и Мартин проводил её до машины.

– Я рад, что ты приехала, – сказал он.

Она ни о чём не спрашивала, но он сам прямо сказал, что беременность протекала очень тяжело. Сесилии было очень больно, несколько месяцев она не могла подниматься по лестницам. Роды длились почти двое суток, и она думала, что умрёт. Последнее время она почти не вставала с кровати. И то, что сейчас она ходит, это большой прогресс.

– А ещё она начала заниматься греческим, – сказала Фредерика, подразумевая, что это тоже хороший знак, но Мартин лишь грустно покачал головой:

– Это она тебе сейчас сказала? А она ничего не говорила о том, что боится, что больше никогда не сможет бегать? Что она не может находиться рядом с детьми дольше десяти минут? Что Элис, благослови господи его молчание, в первые три месяца своим криком едва не пробил дырку у неё в голове так, что она действительно чуть не сошла с ума?

– Ну да, об этом она тоже говорила… в некоторой степени.

– «В некоторой степени»? Дай предположу, в какой. Она соотносила свою ситуацию с сюжетами из истории литературы, верно?

Да, верно – с Библией.

– Но первой начала я, – сказала Фредерика.

Мартин вздохнул.

– Иногда это единственный способ до неё достучаться. Никого умнее её я не встречал, но она не может или не хочет воспринимать реальность.

Уезжая по аллее, Фредерика смотрела на него в заднее зеркало, пока он не скрылся из вида. Одинокий человек посреди большого двора.

41

– Сегодня это назвали бы послеродовой депрессией, – сказала Ракель.

Ветер с моря подул сильнее, над золотистыми засеянными полями нависли свинцово-серые тучи. У членов семьи Викнер, никаких депрессий, разумеется, быть не могло. Допускалось «переутомиться», и Сесилия, вероятно, могла бы чувствовать «переутомление» до конца жизни, если бы захотела. Могла бы навсегда закрыться от всех и вся в комнате на втором этаже, где лежала бы среди свежих простыней, получая завтрак на подносе в постель.

– Да, это послеродовая депрессия, – сказала Фредерика, разливая по чашкам оставшийся кофе. – Для этого диагноза у неё наверняка нашлись бы все симптомы. Но этим история ведь не исчерпывается? И кроме того, мы попадаем в область психиатрической терминологии, которая всегда несёт на себе отпечаток мнимой объективности… Я сейчас говорю как Сесилия.

Ракель предприняла новую попытку:

– Тогда так – её жизнь обрушилась. У неё не было опоры, чтобы заботиться обо мне и Элисе, у неё не было опоры, даже чтобы заботиться о себе самой. Она как бы сделала чек-аут из материнства, предоставив всё отцу и бабушке, а сама легла в постель.

Пока в какой-то момент ей не захотелось освободиться и от мягкого сумрака болезни, где от неё никто ничего не ждал и не требовал. Возможно, её пришпорило то, что она оказалась на дне; насколько помнила Ракель, Сесилия невысоко ставила людей, которые просто плывут по течению, продолжая делать лишь то, что умеют. «Из них ничего не получится», – говорила Сесилия о не умеющих проигрывать спортсменах или способных студентах, не переносящих критику. «Пусть тешат собственное эго или что там им мешает. Они уже сгорели. Вспыхнули и так же быстро погасли». Рано или поздно ценительница марафонов должна была зашнуровать шиповки, выйти на пробежку и обнаружить, что не способна преодолеть даже расстояние до конца аллеи и обратно.

Фредерика улыбнулась, получился осколок грустной улыбки.

– Я предлагала ей поговорить с кем-нибудь, – произнесла она. – Но сомневаюсь, что она меня послушала. Так или иначе, со временем ей стало лучше – что бы это «лучше» в её случае ни значило. Она снова начала работать. Читать и писать.

Переписка возобновилась, и следующим летом они, скорее всего, виделись, но воспоминания об этой встрече стёрлись. Сесилия была увлечена диссертацией. Несколько друзей Фредерики защитились, и хотя все они рвали на себе волосы с приближением дедлайнов, но их работы казались пустяками по сравнению с проделанным Сесилией исследованием колониализма. Она словно строила океанский лайнер, в то время как остальные довольствовались простенькой яхтой. С осени 1996-го до начала 1997-го её письма представляли собой написанные от руки и часто неразборчивые отчёты о том, как продвигается диссертация. Когда пришло время защиты, Фредерика отправилась в Гётеборг. В дороге её не оставляло чувство, что что-то пойдёт не так, что защита сорвётся, оставшись памятником человеческой мегаломании. Ощущение, разумеется, было совершенно иррациональным – диссертации не защищаются без одобрения руководителя, – и тем не менее в воображении сидевшей в поезде Фредерики безостановочно разыгрывались катастрофические сценарии. Руководитель впал в маразм. Сесилия упала с велосипеда и получила сотрясение мозга. Оппонент нашёл принципиальную ошибку, которая всё перечеркнула…

Вдобавок ко всему зал оказался битком набитым. Фредерика протолкнулась к первому ряду, где Мартин и Густав заняли для неё место. Мартин сиял. Густав выглядел одновременно смущённо и гордо. Фредерика успела только поздороваться, после чего перед собравшимися появился ведущий и шум стих. Представили комиссию и оппонента из Лундского университета. Из боковой двери появилась докторантка, кивнула публике и встала за кафедру. Прямые плечи, уверенная