есть в нём — коли у пьяного наружу вылазит, — да только в трезвой жизни нищ мужик этот, гол и от нищеты и голости в хмельном угаре забыть о том хочет. А шуму наделает, гвалту — куда с добром! Не то был Лаврентий в кабаке. Сидел тихо. Выпьет стаканчик — и молчит. Выпьет другой — и глаза смежит. Выпьет третий — и головой на стол приляжет. И опять же скромненько. А перед ним полштофа и стаканчик чуть початый. Кто его осудит? Отдыхает мужик, отдыхает… Так пущай… Сидящие вокруг, может, и глянут на такого, но да и о своём заговорят.

А ему-то, Лаврентию, того и надо. Он ещё в мыслях и поощрит: «Говорите, голубки, говорите». Но ухо насторожит.

Так и в этот раз случилось. Отворив в фортину дверь Лаврентий, с порога носом поводил, хороший запах напитка известного с явным удовольствием вдыхая, и, как человек добропорядочный, размякнув лицом, посунулся на лавку к столу, где сидели мужики из торговых рядов с Пожара. Попросил четверть штофа и щей. На него покосились, но он стаканчик с бережением за зубы опрокинул и взялся за ложку. О нём и забыли.

Щи Лаврентий хлебал не спеша, степенно, без жадности, но видно было, что и не без удовольствия, как человек, намаявшийся за долгий день, да вот едва-едва добравшийся наконец до стола.

Соседи за столом головами сблизились, как это бывает у людей, отведавших горячего напитка, и заговорили торопясь. Известно, за кабацким столом мало слушают — каждому своё высказать хочется.

Лаврентий до времени, однако, голосов этих не замечал. С осторожностью налил второй стаканчик и тем же порядком, без спешки — боже избавь! — плеснул в рот. Дохлебал щи, царапая ложкой по дну, и третий стаканчик налил. Посидел, уперев взгляд в крышку стола, поводил глазами по фортине, глотнул из стаканчика самую малость, и голову уютно на край стола уложил, принакрывшись шапкой.

Один из соседей глянул на него понимающе да и отвернулся. Чего уж там — утомился мужик.

Подошёл кабатчик, переставил штоф, дабы гость не столкнул его ненароком, чуть поправил притомлённого на лавке да и свечу перед ним погасил. На губах у кабатчика улыбка объявилась, и было в ней одно: «Нет перед богом праведника, все грешны». Отошёл к стойке на мягких ногах.

Мужики за столом заговорили явственнее. Сидевший с краю, что взглянул на Лаврентия с пониманием, сказал:

— Болтаете… А есть такое, что и молвить страшно.

— Ну, ну! — подбодрили его.

Мужик кашлянул. Поводил плечами, преодолевая робость, и начал несмело:

— Купца Дерюгина Романа знаете, из села Красного?

— Ну!

— Что ну? Так вот, ездил он в Путивль за польским товаром…

— Так…

— А ты не погоняй.

Мужик ещё покашлял. Чувствовалось — не по себе человеку, но всё же продолжил:

— Так вот…

И мужик, запинаясь, рассказал, как объявлен был в Путивле Гришка Отрепьев.

— Дерюгин-то, Роман, сам при том был…

Слушавшие изумлённо молчали. Да изумились не только они. Лаврентий, на что жох был, и то опешил. Чуть было не поднялся с лавки. Такого никак не ждал.

Мужики замолчали надолго. Здесь уж точно по поговорке вышло: «Не дело плясать, когда пора гроб тесать».

Лаврентий, не поднимая головы, жёстким ногтем поцарапал по столу:

Скр-р-р… Скр-р-р…

В миг подскочил кабатчик.

— Свечу зажги, — трезвым голосом сказал Лаврентий.

Свеча осветила лица.

— Всем по чарке, — медленно выговорил подручный царёва дядьки и обвёл сидящих за столом внимательными глазами. И видно, столько было в его взгляде, что ни один из мужиков не то чтобы слово молвил, но и не двинулся, не шелохнулся.

Дрожащей рукой кабатчик разлил водку.

Лаврентий соображал: «Этих курят повязать… А зачем? Варварка — место людное… Шум… Разговоры… Они слыхали, а Роман Дерюгин видел — его брать надо…»

— Пейте, голуби, — сказал, — пейте. — Ткнул пальцем в кабатчика: — Он угощает. Пейте.

Один из мужиков несмело поднял под жёстким взглядом Лаврентия стаканчик. И, как тяжесть великую, подняли стаканчики и другие.

— Пейте, — повторил Лаврентий.

В голове у него прошло: «Нет, этих вязать ни к чему. О них попозже след побеспокоиться… Сейчас Дерюгина надо взять».

Глянул на кабатчика и губы растянул в улыбке.

— Это дружки мои, — сказал, — дорогие. Вина для них не жалей. Пущай вдоволь пьют сладкую. А я по делу. Мигом ворочусь. Озаботься, чтобы не скучали. Да меня ждите.

Встал и пошёл к дверям.

Романа Дерюгина в Кремль приволокли и в застенок. Бросили у дыбы. Он руками в кирпичи упёрся, привстал на колени, и заметно сделалось, что мужчина это дюжий, с лицом упрямым и злым.

Дерюгин сплюнул кровавый сгусток и только тогда глянул на сидевшего на лавке Семёна Никитича. Затряс лохматой головой. Жаловался: за что мучения, за что бой? А может, злобу выказывал?

Того было не понять.

Семён Никитич молчал, ждал царя Бориса.

У дыбы переступил с ноги на ногу кат. Вздохнул всем брюхом, как лошадь.

Семён Никитич прислушался: показалось, что на ступеньках шаги прозвучали, и поднялся было, но всё смолкло. Царёв дядька плечи опустил, задумался. Знал: село Красное — воровское, купцы тамошние из копейки полтину выколачивают, и народ это крутой, жёсткий. А сей миг видел, что Дерюгин как раз из этих. «Ладно, — подумал, — испытаем…»

Кат вновь переступил с ноги на ногу. Семён Никитич глянул на него неодобрительно и тут впрямь услышал, как на ступеньках зазвучали шаги.

Первым скатился по кирпичам Лаврентий. Стал у входа. За ним выступили из тёмного прохода два мушкетёра и тоже встали молча, столбами. Железные их шлемы посвечивали тускло.

Семён Никитич приподнялся, без спешки шагнул к Дерюгину, опустил на плечо руку, упёрся взглядом в тёмный проход.

Царь Борис вошёл неслышно на мягких подошвах, вплыл тенью под своды.

Семён Никитич склонил голову. Царь Борис шагнул к лавке и сел.

Семён Никитич почувствовал, как Дерюгин поднимается под рукой, и с силой надавил на заворошившегося мужика.

Сухо стукнули в кирпич коленки.

— Государь, — сказал ровно царёв дядька, — воровство открылось…

— Молчи… — выдохнул едва слышно царь.

Семён Никитич понял, что Борису всё известно. Догадался — Лаврентий обсказал. Вгляделся в царское лицо. У Бориса скулы проступили под кожей, но больше другого поразила Семёна Никитича рука царская, положенная на горло. Рука лежала неподвижно, как мёртвая. Длинные пальцы темнели на светлой коже узлом. Видел, видел царёв дядька здесь же, в застенке, как рвут на себе рубаху, в ярости заверяя о невинности или проклиная за безвинно причинённую боль; видел, как руки стягивают ворот, моля о пощаде; но и в ярости, и в мольбе было движение, действие, была сила или