разобрать, кто это беседует. Но если подойти к дубу да всмотреться как следует, легко было догадаться, в чем дело.

У берега пруда сидел Водяной. Тот самый водяной дедушка, который в Россия обычно живет в омутах, в бучалах, под мельницами. Косматый, весь в тине, с зеленой бородой, он печально смотрел на дерево, где качался на ветвях Леший. И говорил:

– Нет, брат. Все к тому идет, что пора нам скоро кончатся. Понавезли нас сюда, заграницу, старые российские нянюшки, разбросали по русским домам, по французским лесам, озерам и рекам. И думали мы – надолго понадобимся русским детям, божьим старушкам, мужичкам, солдатам, дьячкам. А что под конец вышло?

Мужичков никаких не оказалось. Солдаты, какие были, в пиджаки нарядились, господами заделалась. Дьячки, пономари – с высшим образованием… А прошло несколько лет, и начали одна за другой умирать старые няньки. И стали мы сиротеть, редко кто мог про нас объяснить чужеземцам, кто мы такие и какой в нас смысл заключается…

Показалось мне с самого начала, что и тут, во Франции, русскому Водяному можно устроиться. Облюбовал я на Сене одну бучу-бучало, стал к зимней спячке готовиться, чтобы проснуться к Никитину дню. И не тут-то было. То тебя проходящая нагруженная баржа днищем по голове смажет, то подлый пароход по темени – килем. А на обоих берегах вдоль реки рыболовы сидят с удочками, точно кучера на козлах с кнутами, но без лошадей впереди. Иной раз крючком за ногу зацепят, иной – за бороду дергают, думают – рыба. А на грех тут у них и рыбы никакой кругом нет: один только я…

Отказался я от зимней спячки – какая тут спячка! – стал вылезать из воды. Но поднимешься на берег, посидишь часок-два, и вдруг откуда не возьмись полицейский: «Отчего голый? По какому такому праву без всякой одежи?» Разумеется, соскочишь с берега, бултыхнешься в воду. А сверху опять подплывает баржа…

– Что верно, то верно, дед: жизнь стала несладкой. – грустно подтвердил с дерева Леший. – Помню, бывало, в России– какое веселье в лесах! Заплутается какой-либо прохожий – и сразу беру я его в оборот. Свищу, аукаю, хохочу, плачу. Кинется он в одну сторону, я его гоняю в другую. Чтобы больше потешиться, перекидываюсь сам то в мужичка с котомкой, то в волка, то в филина. А когда попадется знающий, бывалый прохожий, который платье наизнанку наденет, чтобы от моих шуток избавиться, я его бросаю, не трогаю, и иду с другими лешими в карты играть. Играли, шумели, кричали, зверье всякое – зайцев, лисиц – друг другу проигрывали… Мужички с опушки слышали наш гам, говорили: «Это лешие либо в карты играют, либо зверя гонят».

А здесь что? Дернула меня нелегкая из родного леса уйти! Это все денщик виноват, который с генеральской семьей вместе выехал. Я его однажды в имении здорово загонял по лесу, так что он очень меня уважал после этого, всем обо мне рассказы рассказывал. Думал я – перееду с ним, буду продолжать пугать его самого и генеральских детей. А поселился генерал в Медоне, денщик их вдруг взял, да и помер. И остался я сиротой. Был бы еще здесь хороший российский лес, – можно было бы жить. А то что это такое? Только в него войдешь, а уже вдали выход виднеется. Деревья жидкие, веточки хрупкие, ухватиться как следует не за что. И дорожки повсюду, даже скамейки расставлены. Начнешь ночью хохотать и свистеть, а тут со всех сторон сторожа: «Кто свистит? Кто кричит?» Да и народ гуляющий подлый: ничего не боится. Один раз только удалось какую-то женщину напугать. Стал я за нею гоняться, улюлюкать, а она, этакая тварь, – бегом из лесу да прямо – комиссариат. «Вот, мол, опять в лесу непристойный нагой человек появился, не пора ли прекратить безобразие?» Тут сейчас же целый отряд жандармов на меня и навалился, облаву устроил. Отступал я, отступал – насилу отбился и в Булонский лес перекочевал, пока и там облавы не начались.

– Эх, тебе, Лешему, еще полбеды, – со вздохом заметил Домовой, прижавшийся к стволу дуба и дрожавший от холода. – Ты, все же, по-прежнему в каком ни на есть лесу проживаешь. А каково нам, домовым, доможилам, лизунам и постеням? Приехал я сюда с нянькой – Агафьей Ивановной, думал: обоснуюсь в хозяйском доме, как прежде; начну проказить, шуметь по ночам. Думал – и конюшня у хозяев по-прежнему будет, можно лошадям гриву в колтун заплетать, вгонять коней в мыло. А приехали мы – и не что мне, самой Агафье Ивановне и той негде устроиться. В одной комнате – отец, мать, сын, дочь, да еще кошка с собакой. А тут, кроме всех нас, еще и Кикимора к нам примостился – большой приятель Агафьи Ивановны был.

– Ну, ну, не ворчи, – недовольно отозвался сидевший на камне Кикимора. – Никак я не примазался, сама Агафья Ивановна меня пригласила. А разве я знал, куда еду? Тебе, доможилу-постеню, легко место выбрать. Под кроватью, за картиной, в чемодане, в старой кастрюле. А мне – печь нужна. Я без печи никак не могу. Что же мне – посреди комнаты прясть, когда со всех сторон жмут? Мучился я, бился, пробовал за радиатор центрального отопления сесть. Но где тут разместишься с прялкой и веретеном за этой железной змеей? Пришлось с отчаяния в подвал перебраться. Но для чего там сидеть, когда никого нет?

– Я, вот, тоже с реки Сены от рыболовов ушел к своей нянюшке в город, – мрачно проговорил Водяной. – В водопровод влез, в большом доме. Но и тут тоже – беда. Трубы узкие, едва протиснуться можно, а протиснешься, начнешь кашлять и охать, все жильцы в доме тревожатся: что случилось? В трубы воздух попал? Или повернешься внутри, чтобы тело размять, а вода перестает проходить. Мастеровые полы срывают, трубы развинчивают… А потом как начнут внутрь стальными прутьями тыкать, так того и берегись, чтобы глаз или что другое насквозь не проткнули. Сбежал я в конце концов с этого водопровода внутрь центрального отопления. Летом вода там хорошая: стоячая, холодная, гнилью отлично пахнет. Сидел я там несколько месяцев, душу отвел, поправляться начал. Но подкатилась зима, не заметил я, а хозяин дома эту самую центральную печь затопил. И что было! Пошел по трубе кипяток, выскочил я, весь ошпаренный, волосы слезли, побежал прямо к реке, кинулся в воду… А тут, сверху – рыболовы, пароходы, баржи… Ох!

Собеседники смолкли. Водяной мрачно задумался, поглаживая лапой-рукой зеленую бороду. Кикимора устало закрыл глаза. Домовой качал головой. Леший тихо урчал,