с определенной долей уверенности предсказываю, что оно существует, что, когда мы его обнаружим, оно окажется не действием, а реакцией, не активным общением, а восприятием. Это будет форма искусства, прямо противоположная той, что мы знаем и признаем: впервые мы познакомимся с пассивным искусством.

Сможем ли мы познать его? Сможем ли когда-нибудь его понять?

Ясно одно: это будет невероятно трудно. Но мы не должны отчаиваться. Помните, что еще в середине двадцатого века большинство ученых и многие другие люди искусства не верили, что даже язык дельфинов будет когда-либо понят человечеством; более того, многие не верили, что в этом есть смысл. Однако минет век, и мы, возможно, покажемся будущим поколениям столь же достойными насмешек. «Представляете себе, – скажет какой-нибудь фитолингвист ценителю искусства, – они не умели читать даже на языке баклажанов!» И эти люди улыбнутся нашему невежеству, потом поднимут с земли рюкзаки и отправятся читать только что расшифрованные лирические стихи лишайника на северном склоне пика Пайка.

А вместе с ними или вслед за ними пойдет, может быть, еще более дерзновенный искатель прекрасного – первый геолингвист. Не замечая утонченной, но скоротечной лирики лишайника, он станет вчитываться в то, что кроется под ней: в еще менее коммуникационную, еще более пассивную, полностью лежащую вне времени, холодную, вулканическую поэзию камней, каждый из которых – слово, произнесенное давным-давно самой Землей. Слово, вымолвленное в безграничном одиночестве еще более безграничного Космоса.

Выше звезд

Большинство при словах «научная фантастика» представляет себе сюжет, который крутится вокруг какой-нибудь возможной или невозможной технологической штуковины – «зеленого сойлента»[42], машины времени, подводной лодки. Это, конечно, тоже научная фантастика, но ограничиваться в определении жанра такими рассказами – все равно что оставить от Соединенных Штатов один Канзас.

Когда я писала «Выше звезд», я думала, будто знаю, что делаю. Как и в раннем рассказе «Мастера», я вела речь не о приспособлении, машине или гипотезе, а о самой науке – о концепции науки. И о том, что происходит, когда концепция науки сталкивается с не менее могучими и совершенно противоположными ей идеями, воплощенными в правительстве: так бывало, когда астрономия XVII века столкнулась с папством или генетика в 1930-х – со Сталиным. Но я облекла рассказ в форму психомифа, истории вне реального времени, ни в прошлом, ни в будущем, отчасти чтобы сделать ее обобщением, отчасти потому, что наука у меня служит синонимом искусства. Что случится, если загнать творческий ум в подполье?

Вот такой вопрос я задала себе, и мне казалось, что я знаю ответ. Рассказ виделся мне простой аллегорией. Но подземелья исследовать не так легко. Символы, которые казались простыми значками, оживают, обретают значения, о которых писатель не думал и объяснить их не может. Много позднее я наткнулась у Юнга в его «О природе психе» на следующие строки: «Мы не погрешим против истины, если будем представлять себе эго-сознание как образование, окруженное множеством точек свечения. <…> Такие видения следует понимать как интроспективные интуиции, которые каким-то образом врываются в сферу бессознательного… этот мотив имеет тот же смысл и в современных снах и фантазиях, где он появляется то в виде звездного неба, то в виде звезд, отражающихся в темной воде, то в виде самородков золота или золотого песка, рассыпанного по черной земле»[43]. И он цитирует алхимика: «Seminatе аurum in terram аlbam foliatam» – «Ищи золото в белой земле, покрытой листьями».

Быть может, это рассказ не о науке и не об искусстве, а о разуме, моем или чьем угодно, когда он оборачивается внутрь себя.

Деревянный дом и надворные постройки занялись сразу и в несколько минут сгорели дотла, а вот купол обсерватории огню поддаваться не желал: покрытый толстым слоем штукатурки, с кирпичной обводкой, он покоился на мощном фундаменте. В конце концов они сложили разбитые телескопы, инструменты, книги, таблицы, чертежи в кучу посреди обсерватории, облили все это маслом и подожгли. Загорелась деревянная подставка большого телескопа, чуть погодя – его часовые механизмы. Крестьяне, собравшиеся у подножия холма, видели, как купол, белевший на фоне зеленоватого вечернего неба, вздрогнул и повернулся сначала в одну сторону, потом в другую, а из прорезавшей купол щели повалил желтовато-черный дым и снопы искр – жутко смотреть.

Темнело. На востоке появились первые звезды. Громко прозвучали команды, и солдаты, угрюмые, в темных мундирах, цепочкой спустились на дорогу и в полном молчании ушли.

А крестьяне еще долго стояли у подножия холма. В их монотонной, убогой жизни пожар – великое событие, чуть ли не праздник. Наверх, правда, крестьяне подниматься не стали и, поскольку становилось все темнее, ближе и ближе жались друг к другу. Через некоторое время они начали расходиться по своим деревням. Некоторые оглядывались – на холме все было недвижимо. За куполом, похожим на улей, неторопливо кружились звезды, но купол не спешил привычно повернуться за ними вслед.

Примерно за час до рассвета по извилистой дороге, ведущей на вершину холма, проехал всадник. Возле руин, в которые превратились мастерские, он спрыгнул с коня и приблизился к куполу. Дверь обсерватории была выломана. В проломе виднелся едва заметный красноватый огонек – это тлела мощная опорная балка, рухнувшая на землю и выгоревшая до самой сердцевины. В обсерватории было трудно дышать от кислого дыма. В дымной полутьме двигалась, отбрасывая перед собой тень, какая-то фигура. Иногда человек останавливался, наклонялся, потом неуверенно брел дальше.

Вошедший окликнул:

– Гуннар! Мастер Гуннар!

Странный человек застыл, глядя в сторону входа.

Потом быстро выхватил что-то из кучи мусора и полуобгоревших обломков и механическим движением сунул находку в карман, глаз не сводя с двери. Затем подошел поближе. Покрасневшие глаза человека почти скрывались меж распухшими веками, он дышал с трудом, судорожно хватая воздух; волосы и одежда его местами обгорели и были перепачканы пеплом.

– Где вы были?

Человек как-то неопределенно показал себе под ноги.

– Там есть подвал? Значит, там вы и спасались от огня? Ах ты господи, под землей скрылись! Надо же! А я знал, я знал, что отыщу вас здесь. – Борд засмеялся полубезумным смехом и взял Гуннара за руку. – Пойдемте. Ради бога, пойдемте отсюда. Уже светает.

Астроном неохотно пошел за ним, глядя не на светлеющую полоску на востоке, а в щель купола, где все еще виднелось несколько ярких звезд. Борд буквально вытащил его из обсерватории, заставил сесть в седло, а потом, взяв коня под уздцы, быстро зашагал вниз по склону холма.

Одной рукой астроном держался за луку седла. Другую