Однако случилось так, что во время их предварительных переговоров камердинер отнесся к делу куда менее пылко, чем склонен был его воспринимать г-н де Ришелье.

По словам Баржака, он не был согласен ради каких-то не слишком интересных интриг разбудить г-на де Флёри.

На это герцог де Ришелье, покачав головой, заявил:

— Господин Баржак, если я в полночный час в ущерб своим удовольствиям или сну так нарушаю собственный покой, уж поверьте, это значит, что дело того стоит. Но вы в своей премудрости, величайшей премудрости, думаете иначе. Отлично! Это меня наводит на некоторые размышления, а коль скоро вы слывете живым воплощением мнений его преосвященства, быть может даже более верным, нежели он сам, что ж, господин Баржак, я, следовательно, заключаю, что его преосвященство более не питает интереса к этим, как вы выразились, интригам; тогда и мне нет никакого резона ссориться с моими друзьями, которым желательно, чтобы король забавлялся, притом забавлялся, не обращая ни малейшего внимания на министров, кардиналов и весь народ Франции. Таким образом, господин Баржак, — продолжал Ришелье, — я не только предоставлю королю развлекаться, но и буду давать ему на этот счет советы в моем вкусе. Засим желаю вам доброй ночи, господин Баржак, или, вернее, доброго утра, ибо новый день уже наступил.

Тут г-н де Ришелье с самым высокомерным видом развернулся на каблуках и двинулся в сторону прихожей.

То ли метр Баржак передумал, то ли он действительно еще минуту назад крепко спал и ум его отяжелел оттого, что этот сон был внезапно прерван, но он вдруг полностью пробудился и побежал вслед за г-ном де Ришелье.

— Доброго утра, доброго утра, — повторял герцог, подходя к двери.

Но Баржак показал, на что способны его толстые ноги, и Ришелье обнаружил его между собой и дверью: камердинер распростер руки и явил собой препятствие, самым почтительным образом мешающее герцогу пройти.

— Ну-ну! — сказал он. — Вы уж нас извините, господин герцог. Знали бы вы, что здесь творилось вчера вечером!

— Так что же здесь творилось, господин Баржак? — с вызывающим видом спросил Ришелье.

— Ах, господин герцог, весь вечер толковали об Янсении и о Молине; в ход пошли великий Николь и господин де Ноайль, а под конец принялись читать Фенелона! Святой, господин герцог, и тот бы не выдержал. Я теперь буду спать подряд две недели, а пока успел подремать всего-навсего часок.

— Вот и хорошо! Это уже другой разговор, господин Баржак, — сказал Ришелье.

— Отлично! Так присядьте же; попробуем разбудить господина де Флёри.

— Попытайтесь.

Баржак сделал несколько шагов в направлении к спальне, потом оглянулся.

— Значит, это серьезно? — проговорил он.

— Черт возьми! Коль скоро вы проснулись, господин Баржак, так уж пусть это будет посерьезнее, чем Молина, чем Янсений, чем великий Николь и господин де Ноайль вкупе с Фенелоном, которые вас усыпили; по части важности это дело не чета действенной благодати и квиетизму.

— Неужели малышка отказалась? — спросил лакей.

— Сначала разбудите монсеньера, господин Баржак. Баржак вошел к своему господину, чей звучный храп

(этот факт надо отметить наперекор почтению к столь высокому сану) напоминал скорее о ночных часах кардинала Дюбуа, нежели кардинала Армана.

Если Баржак встал с постели, то Флёри встать не пожелал.

Тогда Ришелье просто ввели в спальню прелата.

— Итак, герцог, что там у нас новенького? — осведомился старец.

— Муж появился, монсеньер.

— Муж, который показывает зубы?

— Увы, да!

— И на которого, может статься, лучше было бы надеть намордник?

— Когда мои псы хотят меня покусать, монсеньер, у меня есть средство получше намордника. Чтобы отвлечь их, я бросаю им кости.

— Это обойдется дороже.

— Монсеньер, выбора нет: либо так, либо никак.

— О-хо-хо! Все настолько серьезно?

— Увы, да!

— Посмотрим сначала, как он кусается.

— Извольте. Господину де Майи мерещится Монтеспан. Он схватился за свою шпагу, он распустит свой острый язык, начнет возмущаться.

Флёри нахмурил брови.

— При Людовике Четырнадцатом, — изрек он, — была Бастилия.

— Она даже при регенте была, — сказал Ришелье. — Эх, господин де Флёри, как легко приходит конец всему хорошему! Вы ведь не сможете устроить так, чтобы Майи упрятали в Бастилию?

Прелат задумался.

— Он вспыльчив? — спросил он.

— Как Монтеспан.

— К тому же у него есть сторонники.

— А поскольку король робок, у него тотчас пропадет всякая охота.

Флёри покосился на Баржака.

— Тут-то король и угодит в сети политиканствующих дам, — сказал Ришелье. — Вот где беда! В то время как эта дама…

— Вы в ней уверены, не так ли, герцог?

— Она дала мне слово.

Его преосвященство тяжело вздохнул.

— У вас есть какая-нибудь идея, герцог? — спросил он.

— Злая, как всегда.

— Вот еще! Неважно, выкладывайте. — Идея следующая…

— Слушаю вас.

— Как вам известно, я прибыл из Вены.

— Мне ли не знать! Вы нам сослужили в тех краях слишком большую службу, чтобы я мог об этом забыть.

Ришелье отвесил поклон.

— Вена — город, где люди с богатым воображением успокаиваются очень быстро, — продолжал он.

— И что же?

— А вот что: отправьте Майи в Вену.

— Ах, герцог! Стоит ему увидеть вооруженную руку, и он догадается, откуда исходит удар.

— А вы смените руку, монсеньер.

— Что вы имеете в виду?

— Вместо того чтобы приказать ему отправиться в Вену, устройте так, чтобы он сам попросил отправить его туда.

— Ничего не выйдет. По своему упрямству он превзошел мула.

— Тут я с вами не спорю.

— Говорю вам; если ему это предложить, он откажется, а если предоставить все на его усмотрение — никогда не попросит.

— У меня есть еще одна идея.

— Герцог, похоже, они у вас прямо кишат.

— Чего вы хотите? Быть дипломатом — это что-нибудь да значит; к тому же пока другие мирно почивали в Исси, я у себя в карете без конца пережевывал все это, а кто ищет, тот находит.

— Quaere et invenies[50], — вставил Баржак, сумев в конце