Расторопный парень–ассистент отвел меня на женскую половину, в комнату Прис, которую она делила еще с шестью товарками. Когда я вошел, моя любовь сидела на кровати и красила ногти ярко–оранжевым лаком. На меня она едва взглянула.

— Привет, Луис, — пробормотала она.

— Прис, я набрался–таки смелости: пошел и сказал ему все, как ты велела, — я наклонился и прикоснулся к ее плечу. — Теперь я свободен и могу идти домой. Они выписали меня.

— Ну, так иди.

Вначале я не врубился.

— А ты?

— А я передумала, — спокойно произнесла Прис. — У меня нет освобождения. И нет улучшения, Луис. На самом деле, за эти месяцы ничего не изменилось. И, честно говоря, сейчас я этому рада. Я учусь вязать — вяжу коврик из черной овечьей шерсти, натуральной шерсти.

Затем она жалобно прошептала:

— Я солгала тебе, Луис. Меня вовсе не собираются выпускать отсюда — я слишком больна. Боюсь, мне придется остаться здесь надолго — может быть, навсегда. Мне стыдно за свою ложь, прости меня, если сможешь.

Мне нечего было сказать.

Чуть позже ассистент проводил меня через главный холл к выходу и распростился на шумной улице. Я стоял с пятьюдесятью долларами и официальным освобождением Федерального правительства в кармане. Касанинская клиника осталась в прошлом, больше она не являлась моей жизнью — и надеюсь, никогда ей не будет.

Со мной все в порядке, сказал я себе. Я снова успешно прошел тесты, как тогда, в школе. Я могу возвращаться в Бойсе, к моему отцу и брату Честеру, к Мори и нашему бизнесу. Правительство излечило меня.

У меня было все, кроме Прис.

А где–то в глубине большого здания Касанинской клиники сидела Прис Фраунциммер, расчесывая и сплетая черную натуральную овечью шерсть. Она сидела, полностью поглощенная этим процессом, мысли обо мне ее не беспокоили. Ни обо мне, ни о чем другом.