Должен ли я был покраснеть в третий раз? Мне удалось рассмеяться, пусть даже несколько неестественно, я спрятал кошелечек и принялся с неохотой черпать ложкой суп и выливать его назад в тарелку.

— Не обижайте Марту, ешьте суп — отсутствие аппетита здесь не вознаграждается — за это вечером вам придется поставить всем пиво. Сейчас вы познакомитесь с остальными двумя холостяками из нашей деревни — пастором, от которого сбежала экономка, и всеми уважаемым, весьма суровым обер-винокуром Халлем.

Халль пришел вместе с пастором; последний оказался для деревенского пастора на удивление тощим и робким, после того как я ему представился, он произнес негромко и четко свою фамилию: «Шарф». Халль, детина в охотничьей куртке, был первым, кто отнесся ко мне с явным недоверием. Он прищурился и сказал, взявшись за свою ложку:

— Как видно, господину директору Гребелю Броссендорф еще не осточертел.

Я невольно посмотрел на свой портфель, который поставил на пол рядом с собой, прислонив к ножке стула. Все рассмеялись, и пастор тоже, потом он покачал головой и произнес:

— Кесарю — кесарево.

— Согласен, если ты только объяснишь, сколько же надо кесарю, — сказал Халль. Он со злостью пихнул в мою сторону миску с мясом.

Я взял один кусок, тогда он в бешенстве выхватил у меня вилку и добавил еще два куска.

— Проклятье, — проговорил он, — не стройте из себя барышню. Здесь любят поесть. — Прихлебывая суп, он с недоверием посмотрел, сколько картошки и капусты я положил себе, и покачал головой. — Они уже начали посылать на нашу голову невинных детей, юнцов, которым и рюмку-то не знаешь, можно ли поставить.

— Брось, — сказал пастор, — он только исполняет свои обязанности.

— Хорошенькие обязанности, — проворчал Халль, — проверять девиц Германс, это же все равно… все равно что собирать цветочную пыльцу, взвешивать и продавать на рынке.

— Отлично сказано, — произнес я. — Цветочная пыльца — почем четверть фунта?

Халль поднял взгляд, подозрительно посмотрел на каждого, потом на меня:

— Штольфулер и Меффль стоили меньше, чем четверть фунта цветочной пыльцы, молодой человек. Мне, конечно, хотелось бы называть вас юношей, а еще лучше — милым мальчиком.

Улыбаясь, я занялся шоколадным пудингом, от которого, как мне показалось, пахло сливками.

— По мне, так уж лучше «милый мальчик», — сказал я, — не каждый выглядит на свои года.

— Мужчина должен всегда выглядеть на свои года, — сказал Халль.

— Но не старше, чем он есть на самом деле, — сказал я, — не на сорок, если ему вчера исполнилось тридцать.

Пастор положил руки на стол. Гребель и Гесс, не спуская глаз с Халля, чуть-чуть отодвинулись от стола. Халль тихо застонал, потом посмотрел на пастора, который примирительно качал головой.

— Следовательно, вам двадцать семь, раз уж вы выглядите на семнадцать, — сказал Халль.

— Точно, — ответил я, — пыль — не цветочная пыльца, — мы с вами почти ровесники, господин Халль, а вообще-то ваше жаркое остынет.

Пастор убрал руки со стола, Гребель и Гесс снова придвинулись к столу.

— Могу ли я предложить господам кофе? — спросил пастор и извлек из тайников черного сюртука банку с растворимым кофе. — Дополнительный доход от похорон американского солдата. Строго говоря, натуральные доходы тоже облагаются налогом. Таким образом, я считаюсь с возможностью вашего визита ко мне.

Даже Халль нехотя, но засмеялся и отодвинул от себя тарелку, он почти ничего не съел; он видел, что я это вижу, а поэтому я решил промолчать.

После обеда я ревизовал у сестер Германс тысяча девятьсот сорок восьмой год; примечательно, что он был убыточным и вклад трех девиц в сберегательной кассе уменьшился с двадцати трех тысяч марок чуть ли не до пятнадцати. Около половины третьего я принялся, выполняя данное мне поручение, выписывать контрольные цифры: счета издателей молитвенников, бумажных и табачных фабрик, фабрик игрушек; их передадут соответствующему финансовому управлению, и они поступят в качестве отправных материалов к тамошнему ревизору. Несмотря на то что в комнате никого, кроме меня, не было, я внезапно покраснел в третий раз. В задумчивости продолжал я свою работу. Постоянно краснеть мне было неприятно, хотя и представляло некоторый интерес. Я должен был, вне всяких сомнений, познать психологические основы этого явления, поехать как-нибудь в город в университетскую библиотеку и попросить старину библиотекаря Кремеля, не раз выручавшего меня во время учебы, подобрать литературу. Я ведь не краснел не только когда произносил «Клянусь Богом», но и тогда, когда приглашал фрау Гербот, барменшу из Хургенбаха, подняться ко мне в комнату или предлагал ей деньги после того, как она мне угрюмо отказала, в результате чего схлопотал оплеуху, причем весьма болезненную. (Какая она хорошенькая, я разглядел потом, когда она, улыбаясь — что было, то прошло, — угостила меня в знак примирения коньяком и сказала: «Вы просто обратились не по тому адресу, это случается».)

Я механически вписывал в отпечатанную таблицу: «Вдова Бергес, Шмаленбах, фирме Германс, Броссендорф. 3.12.1948 — 12,28 марок (пластилин)», «Бохазки и Ко, Дролендорф, фирме Германс, Броссендорф. 8.12.1948 — 37,60 марок (рождественские игрушки)».

В доме стояла тишина. Мария сидела в лавке у электрического камина и вязала; иногда я слышал разговоры, в большинстве случаев с женщинами, на смешанном диалекте, из которых я смог разобрать, что Мария давала им советы по поводу рождественских подарков, то и дело отказывалась от заказов, замечая при этом:

— Ты же едешь в город, купи там, обойдется дешевле, нежели я попрошу это прислать.

Она долго беседовала с каким-то брюзгой, по-видимому, об электрических железных дорогах; до меня доносились слова: «стрелки», «сигналы», «поршни»; потом — со звонкоголосой женщиной о куклах. Мне уже начинал нравиться тарабарский диалект.

Клара «ушла в поле» с лопатой и киркой под мышкой, Анны не было ни видно, ни слышно.

Я собрал свои принадлежности, привел в порядок документы сестер Германс и связал их снова по годам тем же самым зеленым шнурком, который развязала и смотала Мария; осторожно извлек перочинным ножом из стола кнопки, сложил коричневую упаковочную бумагу и положил четыре кнопки назад в коробочку, которую Мария принесла из лавки и положила на книжную полку. Я слышал, как вернулась Клара, протопала по двору, прислонила лопату и мотыгу к стене: два коротких удара по подставке для инструментов; она развела в кухне огонь, набрала в котел воды; церковные башенные часы пробили четыре. Я порвал таблицы с контрольными цифрами, открыл маленькую печку в углу комнаты, бросил в нее обрывки, подождал, пока они не вспыхнули от жара брикетов, сел за стол и начал писать отчет. Когда я добрался до