— Таким путем трудные жизненные задачи не решаются, — сказал Фалтин.

Она от него вырвалась; и тут же, подбежав ко мне, ударила меня ногой в живот. Теперь Тутайн набросился на нее — и с помощью Фалтина выволок ее в залу.

Я уже не воспринимал эти унижения. Только трясся, и зубы стучали. Мыслей никаких не было. Лишь неопределенный внутренний импульс — инстинкт — принуждал меня дать какое-то объяснение товарищам, а может быть, и Гемме. И хотя я в тот момент не выговорил бы ни одной связной фразы, я появился в проеме двери и начал бормотать слова. Я не думал о том, какое недостойное, душераздирающее впечатление должен производить голый человек, который, не владея собой, пытается объяснить потоки ощущений, им самим не понятые; который даже не владеет речью и чьи мускулы и кровь — сплошной плач по утраченной любви, утраченному сладострастному томлению; который остался без надежды, ибо воображает, что потерял последнее. Я не думал, что какой-то бог наказывает меня, я претерпевал наказание. Мне не приходило в голову, что мои творческие способности угасли; я сам угасал. Я не знал, почему Гемма наказала и оттолкнула меня; я завис, все еще пребывая в падении.

Увидев меня и услышав, как я что-то говорю, Гемма снова потеряла контроль над собой. Она подкралась ко мне, коварно: приблизилась, будто уже готовая к примирению. Но я успел уклониться. И она, бросившись с кулаками на меня, напоролась на Эгиля. Фалтин и Тутайн выволокли ее из спальни в залу, в дальний угол.

— Запрись и оденься! — крикнул мне Тутайн и захлопнул дверь. — Бесполезно оправдываться, сейчас ничего не исправишь, ты ведь видишь, как обстоят дела; закрой рот, успокойся, соберись хоть немного с мыслями… — Последние его слова донеслись уже из-за двери.

Прежде чем дверь спальни была заперта на засов, Эгиль протянул кому-то из остающихся в зале одежду Геммы, чтобы Гемма тоже могла прикрыть свою наготу. Он надеялся, что после этого истерика прекратится, а может, и настроение моей подруги переменится к лучшему.

Я начал безудержно плакать. И сказал Эгилю:

— Я расплачиваюсь. Это и повод, и все содержание случившегося. А расплачиваюсь я просто за то, что живу.

Он ответил только:

— Бедный ты человек!

Эгиль, который спустя несколько недель повесился, сказал мне: «Бедный ты человек!» Он положил мою голову себе на колени, не думая, что брюки у него промокнут от слез. Потом помог мне одеться. Промыл мне глаза водой. Решив наконец, что я выгляжу более или менее успокоившимся, он подошел к двери и прислушался. В зале тихо разговаривали. Не знаю, разобрал ли Эгиль о чем. В какой-то момент он распахнул дверь и, не закрыв ее за собой, вышел в залу. Гемма и Фалтин стояли там, оба уже в пальто.

— Я провожу Гемму до дома, — сказал Фалтин. Они, не торопясь, вышли.

Я мельком увидел свою возлюбленную. Она, кажется, улыбалась; возможно, она снова — или все еще — смотрела внутрь себя и чувствовала удовлетворение. На секунду — пока она запахивала пальто на груди — я увидел сквозь ткань ее блузки неотчетливое пятнышко соска. Прежде чем я очнулся от короткой, неизмеримо короткой грезы, оба они исчезли.

Тутайн успел упорядочить какие-то свои мысли и теперь начал говорить, чтобы смыть с меня ощущение стыда.

— Она не сумасшедшая, о нет, она очень даже разумна. Она — настоящая хищница, а мы об этом и не догадывались.

Гемма, пока меня не было, рассказала Тутайну и Фалтину о случившемся в спальне: о ссоре и рукоприкладстве. Но ни слова не проронила о том, правда ли она беременна. О причинах своего поведения она тоже умолчала. Мол, так это произошло и тут уж ничего не изменишь. Обручальное кольцо осталось у нее на пальце.

— Она сильнее тебя, — сказал Тутайн.

— Я ей поддался, — ответил я, — и это неудивительно. Она дарила мне естественные радости… свой красивый облик, свою юность… Предавшись мне, она отвергла Фалтина. Фалтин — мой соперник. Он человек ущербный… Гемма, возможно, лгала мне. Лгала, чтобы получить право любить меня еще больше. Маленькая тайна… Я имею в виду позавчерашнюю ложь: когда она ходила к Фалтину, а сказала, что будет сидеть с больным отцом… Она в тот вечер, я в этом убежден, была у Фалтина. Она сказала ему, что беременна от меня, чтобы он ни на что больше не надеялся. А сегодня я сломал ее радость. Сломал ее радость. Потому что не пощадил ее маленькую тайну.

— Не знаю, о чем ты говоришь, — сказал Тутайн, — но это не имеет значения. Ты сейчас не способен разумно мыслить, ты болен, тяжело ранен. Она задолжала тебе объяснение. Однозначное. Она наверняка знает, кто отец ребенка. Дело зашло настолько далеко, что она поставит себя в положение виновной, если не признается в этом. У нее есть несколько дней на размышления. Она должна дать отчет в происшедшем прежде всего себе. Фалтин не будет ее ни к чему принуждать. Она знает, что оскорбила тебя и должна хотя бы задним числом объяснить это: сославшись на свою чистоту… Но боюсь, тебе придется многое ей прощать. Пока что нужно просто какое-то время выждать.

Он говорил очень жестко, можно сказать, холодно. Когда же замолчал, я почувствовал, что он меня любит — той всепрощающей любовью, которую ничто не поколеблет. Его глаза были устремлены на меня, когда я стоял в проеме двери: голый, исцарапанный и без единой мысли в голове, как уличный кобель, которого ударами отогнали от породистой суки, — совершенно униженный и не знающий, чем оправдать себя, куда спрятаться, потому что я сам, и ничто кроме меня, стая поводом и содержанием для яростного припадка злости; но и в тот момент он смотрел на меня с симпатией.

Я теперь успокоился. Но я очень устал. Кажется, в тот вечер я больше не замечал себя и дышал исключительно его добротой. Он оставался возле моей кровати, на которой и начался весь этот ужас, пока я не заснул.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Следующий день принес нам столько смятения, что для моего горя никакого пространства не осталось. Уже с раннего утра появились двое мужчин и вторглись в жилище вдовы Гёсты. На улице ждала телега. Они нагружали ее домашним скарбом. Эгиль был первым, кто заметил это непотребство. Тутайн призвал чужаков к ответу. Они заявили, что всё делают по праву. Мебель, дескать, продана подрядившему их человеку. И им дали ключ от квартиры.

Вдовы Гёсты на месте не оказалось. Комнаты ее стояли холодные и пустые. Занавески с окон кто-то сорвал, топка печи была заполнена порванными письмами. Запасы белья и одежды из шифоньеров исчезли; только какое-то тряпье — очевидно, отвергнутое за ненадобностью — валялось на полу. Серебряные столовые приборы тоже пропали, а фарфоровая посуда, составленная горками, громоздилась на голой столешнице. Все предметы обихода — духи, украшения, гребенка, щетки, кремы, туфли, платья, чемодан — отсутствовали. Вне всякого сомнения, вдова покинула свое жилище добровольно и с намерением никогда туда не возвращаться.

— Она, наверное, съехала вчера, — сказал Тутайн, — но мы этого не заметили.

Он больше не приставал к тем чужим мужчинам. А в конторе бургомистра узнал, что госпожа Вогельквист уехала из города, с неопределенной целью. Железнодорожный служащий вспомнил, что она села на ночной поезд, отправляющийся в направлении Гётеборга. В полдень нагрянули первые кредиторы, они показывали Тутайну счета и требовали оплаты. (Позже выяснилось, что вдова Гёсты оставила долги, общая сумма которых равнялась примерно годовому доходу торгового заведения Вогельквиста.) В тот же полдень нотариус, в чьем присутствии Тутайн когда-то заключил договор с вдовой Гёсты, узнал через знакомого адвоката, что дом и земельный участок проданы некоему скототорговцу. Несмотря на высокую ипотечную задолженность, покупатель выложил за них семь тысяч крон. Договор с Тутайном при этом нарушен не был. Вечером явился и сам скототорговец. Он представился как новый владелец предприятия, прошелся по всем помещениям. Под конец, когда все мы уже сидели в конторе, он сделал Тутайну предложение: вступить в его фирму на правах пайщика; тогда можно будет торговать и скотом, и лошадьми; и вообще, для Тутайна мало что изменится. Собственно, продолжал скототорговец, у Тутайна и нет никакого выбора: ему, дескать, придется согласиться, потому что вместе с домом было приобретено и право торговать здесь — начиная со следующего года — лошадьми; а вывеска с красивыми золотыми буквами над воротами — ТОРГОВЛЯ ЛОШАДЬМИ ГЁСТЫ ВОГЕЛЬКВИСТА — пусть остается. Все очень просто. В любом случае вывеска останется. Это старая, известная людям вывеска — такая же известная, как и само предприятие. Тем не менее он хочет, чтобы его поняли правильно: именно он теперь хозяин в доме и обладатель необходимого капитала. — Тут он удовлетворенно засмеялся.