Я удивленно сказал ему вслед:

— А вы не хотите сами показать мне свой фильм?

— Нет-нет. Я слишком устал. У меня сиеста.

— И смотреть вместе со мной вы не хотите?

— Нет необходимости. У меня все это здесь. — Он постучал себя по лбу, — Оригинал в чистом виде. По правде говоря, я побаиваюсь — то, что вы увидите, может оказаться совсем не таким, как я задумывал.

— Вы что, никогда этого не видели?

— Я никогда не смотрел свои фильмы после того, как заканчивал работу над ними. В этом смысле я мог бы их и не снимать. Если я его себе представил, то он уже был завершенным, идеальным. Но студии, к сожалению, настаивали на том, чтобы иметь продукт, который можно продавать.

— И вы не боитесь, что я могу повредить пленку? Она, наверно, очень хрупкая.

Он рассмеялся.

— Повредить? Скорее всего, вы ее уничтожите. Склейку больше одного раза через проектор не протащить. А может, и одного не протащить. Часть пленки наверняка уже и без того погибла. Тридцать лет в коробке. Жаль. Я бы хотел, чтобы вы посмотрели всю вещь, восприняли структуру полностью. Но будет достаточно, если вы увидите хотя бы тридцать седьмую катушку — минут десять, пародия на Довженко. И конец шестидесятой катушки. А еще материал Любича{380} на катушке двадцать один — ближе к концу. Обратите внимание, как я усовершенствовал его свет — он никогда не умел правильно пользоваться тенью. Да, и еще эпизод на катушке двадцать девять — мне никогда не удавалось использовать фликер лучше. И не упустите Басби Беркли при распятии. Этого нельзя не заметить. Очень непочтительно, но только на первый взгляд.

Он повернулся и побрел дальше. Я в недоумении смотрел ему вслед.

— Так вы хотите сказать, что этот просмотр будет единственным?

Он остановился, повернул голову, улыбнулся своей щербатой улыбкой.

— А вы полагали, я ждал демонстрации в «Чайниз» Граумана? В данном случае премьерный показ будет финальным.

Я чуть ли не взмолился:

— Прошу вас, не взваливайте на меня такую ответственность. Я не хочу быть человеком, который уничтожит вашу работу.

— Помилуйте, какая ответственность? Чувствуйте себя как дома. Расслабьтесь. Есть старая американская пословица — это же только кино, верно? Пусть оно развалится на части, сгорит дотла. Я вам уже говорил: единственный фильм, который что-то значит, здесь. — Он опять постучал себя по лбу, обогнул бунгало и исчез из вида — но только на миг. Он тут же вернулся — на лице озабоченное выражение, что-то его обеспокоило, — А он еще существует — «Чайниз» Граумана?

Мне понадобилось немало времени, чтобы заставить себя приблизиться к сараю у склона холма. Несмотря на снедавшее меня любопытство, я не стремился внутрь. В глубине души я знал, что найду там. Скорее ради него, а не ради себя я откладывал миг жуткого открытия. Тем временем я погрузился в воспоминания… Я познакомился с работой этого гиганта в своеобразной пещере — вонючем киносклепе с названием «Классик». Теперь, сто лет спустя, где-то на краю рушащегося мира я входил в другую пещеру — уже настоящую — увидеть то, что он называет своим шедевром. В своих поисках я словно бы описал полный круг. Хотя и не совсем так. Круг превратился в нисходящую спираль, и я падал по ней в глубочайшую бездну.

Вернувшись в конце концов к полке с картонными коробками, в которых находился его последний фильм, я стал искать те номера, которые он советовал посмотреть. Мне попалась коробка двадцать один; я поспешил открыть ее — пыльную, покрытую плесенью. Это было похоже на открывание фоба: рассчитываешь найти мертвое тело… и находишь. Не ужас — а лишь тошнота. Как я того и опасался, катушка двадцать один, выставленная на свет — вероятно, впервые за многие годы, — превратилась в безумный клубок извивающейся, порванной, скрученной пленки. Пленка торчала из катушки, напоминая раздавленного на дороге дохлого дикобраза. При каждом касании куски ее оставались на моих пальцах.

А чего еще можно было ждать? В распоряжении Касла была далеко не новая пленка, он ее резал и соединял с помощью грубых инструментов, вымазывал клеем, а потом оставлял гнить в затхлом подземелье.

Я открыл другую коробку. Катушка тридцать семь — на ней, как он сказал, улучшенная версия Довженко. Поначалу мне показалось, что пленка здесь — около половины бобины — в лучшем состоянии. Но когда я к ней прикоснулся, обнаружилось, что она превратилась в плотно слипшийся нитратовый диск, размотать который и заправить в проектор было невозможно. После этого я уже не надеялся найти хотя бы два-три фуга пленки, которые можно заправить. Тем не менее я продолжал открывать коробки. В каждой обнаруживалась новая пластиковая патология. Пленка, превратившаяся в крошку, в желе, в прах. Пленка, ставшая клейкой массой, растрескавшаяся в щепы, искромсанная в черное спагетти. Я снова узнавал, насколько хрупок этот величайший из всех видов искусства, мечта, начертанная светом на недолговечной полимерной ленте. Исследуя эти руины, я угощался смесью запахов — старые химикалии, перешедшие в тухловатые органические пары, когда он пользовался самодельным клеем, может птичьим пометом или древесной смолой. Одна из коробок при моем прикосновении в буквальном смысле расползлась. Я отдернул руку — она вся была покрыта муравьями. Когда я открыл эту коробку, внутри оказалась масса муравьев, жадно пожиравших какой-то клейкий сироп или сок, которым он склеивал пленку.

Я просмотрел коробок двадцать, а потом остановился — на сердце скребли кошки. Какой смысл искать дальше? Чем меньше номер коробки, тем хуже выглядит содержимое. Из чистого любопытства я вытащил коробку номер один, предположительно первую его работу. Коробка была наполнена желтоватым порошком. Ничто в ней не напоминало о пленке — только десятки, сотни отрезков майларовой ленты, которая когда-то склеивала монтажные стыки. Просеивая в пальцах этот прах, я вдруг замер, внимание мое было привлечено тем, что оказалось у меня в руке. Как замысловато, как хитроумно была обрезана лента — свидетельство маниакального стремления к точности. Я никогда не видел таких монтажных стыков. Куски ленты обрезались под необычными углами, на них виднелись насечки, дырочки, образовавшие странные фигуры. Что он пытался этим сказать?

Я вернулся к другим коробкам — нет ли там каких-либо свидетельств его монтажерского искусства. В одной коробке обнаружился довольно длинный кусок сохранившейся пленки — мне удалось отмотать футов двенадцать, на которых я увидел несколько странной формы монтажных стыков, соединенных как клеем, так и лентой. У них была головоломно причудливая форма. С бесконечной осторожностью заправил я этот кусок пленки в монтажный столик, включил подсветку и начал опасливо прокручивать пленку, изучая ее кадр за кадром, в особенности в местах стыков, которые здесь шли внахлестку, совмещаясь на два-три кадра, — такого не позволил бы себе ни один монтажер. Глядя в монитор, я разобрал знакомую фигуру, хотя, возможно, и совсем не ту, что я ожидал увидеть.