Первая насечка – то отец мой, Острая Стрела.

А вторая-то насечка – мать моя, перепелка в жите.

А третья-то насечка – старшая сестра,

Что, бывало, жемчуг слизывала с нити.

А четвертая насечка – это белый волк,

Белый волк в пустом и снежном поле,

А пятая насечка – это полк,

Полк солдат, навеки погребенный в соли.

А шестая-то насечка – это ветер.

Ветер, пролетающий над светом.

А седьмая-то насечка – это дети,

Мои дети, что родятся летом.

А восьмая-то насечка – это Бог.

Мой Господь, что все грехи сокроет!

А девятая насечка – это стог,

Где любились, барин, мы с тобою.

А десятая насечка – мой сужёный князь.

Буду с ним до алого рассвета,

И тебя он, барин, свалит в грязь

Выстрелом простого пистолета.

А одиннадцатая насечка – это стон,

Стон мой, барин, над твоей могилой.

А двенадцатая насечка – это сон:

Сон о том, что ты воскреснешь, милый.

Натанцевавшись, я долго лежал на воде, и волны передавали друг другу мое живое, но самозабвенное тело, а я смотрел на поток последовательных птиц, который пересекал небо наискосок. Отсюда было не разобрать, какие это птицы, но они летели по четко установленной прямой линии, держась друг за другом с однообразной скоростью, и изредка доносилось издали их то ли курлыканье, то ли плач, то ли небесное хихиканье.

Наконец я выползал на берег, радостно изможденный своим экстазом. Голый новорожденный, я лежал в песке, всё еще окутанный пеной и слизью безграничного материнского тела. Между тем вокруг меня проходило множество загорелых ног: вассалы Республики в изобилии прибывали на Территорию, одетые уже не совсем пляжно, потому что солнце уже готовилось к исполнению своего коронного перформанса под названием «Закат», а также все ожидали еще одного любимого ритуала – церемонии выборов Президента Республики.

И вот наступила последняя в этом году ночь существования Республики – ночь грандиозного праздника перед прощанием. Ночь, когда такие слова, как минимал-техно, дабстеп, итало-диско, ай-ди-эм, прогрессив хаус, синти-поп, электроклэш, индастриал, нойз, нью-рейв, хип-хоп, этнотранс, драм-н-бэйс, арктик эмбиент, амнезия-рок, гранж, лаунж, панк-рок, готик-металл, а также такие слова, как звезды, спагетти, песок, поцелуй, кукуруза, сигарета, кроссовки, коктейль, прыжок, прибой, привет, всплеск, вспышка, стон, клип, трип, тупость, восторг, презик, мобила дебила, миропомазание, супертрип, смех, счастье, страх, воцарение, Карелия, Кесвик, фотомяч, грув, драйв, диффузия, Катманду, супернебо, лайтбокс, винтаж, суперсчастье, кипяток, скипетр, скипидар, Скуби Дуби Ду – в общем, все эти слова, да и вообще все слова стали прозвищами одного-единственного невидимого, но могущественного бога по имени Звук.

В эту ночь новоизбранному Президенту Радости предстояло подняться над рейвом на воздушном шаре, чтобы сверху приветствовать своих подданных. В ожидании этого торжественного мига я и моя подруга-эльф, взявшись за руки, брели по железной конструкции, напоминающей длинный железнодорожный мост, протянувшийся параллельно линии прибоя – по этому мосту можно было бродить, глядя вниз сквозь его решетчато-ячеистую сквозную структуру на танцующих под мостом, на бары, на Черное море в легком туманце, на лучи и на железно-светящиеся скульптуры: одна из них изображала огромного комара-робота, вонзившего глубоко в песчаную землю свое стеклянистое прозрачное жало, где вместо крови пульсировал красный свет. Жало напоминало шприц, комар словно бы делал инъекцию пляжу, вводя в него дозу кровавого света. Легкокрылая моя подруга сохранила светящийся браслет на запястье, и, кроме того, на ней появились кое-какие необременительные элементы одежды, а также яркий и довольно вместительный рюкзачок за спиной.

Мы пребывали в рассеянно-возвышенном состоянии, хотя уже некоторое время напряженно искали тубзик, который девушка-эльф желала посетить. Тубзики здесь обладали обликом космических ракет, к которым подбирались железные лесенки, но каждая ракета собрала вокруг себя уже некоторую очередь стремящихся стать космонавтами, и к тому же эти туалеты в ракетах сделаны были явно не без ошибок, поэтому изнутри ракеты наполнялись вонью. Мы прибились к компании, где каждый ожидал своей очереди, надеясь поскорее добраться до вонючего космоса. Компания прикалывалась над вонью, свиристела, чирикала и хлопала крыльями – эти пестро одетые ребята и девчата изображали птиц. Один долговязый и остроносый мальчуган расхаживал походкой аиста, одна девочка куковала, словно лесная кукушенька, другие изображали перепелок, павлинов, куликов, глухарей, сов, попугаев. Но их птичий гомон поглощался грохотом музыки. Сквозь этот гром жалобно пробилась тоненькая мелодия рингтона – это звонил мобильник в рюкзаке девочки-эльфа. Она извлекла его – он светился и дрожал, как и всё здесь.

– Oh you… Hi, we are at the farm for exotic birds right now… – выкрикивала девочка-эльф в телефон, пытаясь перекричать шквал музыки. Но тут же связь прервалась, и девушка отчего-то бросила мобильник вниз с железной лестницы – он упал в песок и еще пытался мерцать и верещать, пока на него не наступила чья-то босая нога.

Девушка наконец скрылась в ракете, где уже навоняла стая птиц, и через минуту вышла оттуда, чтобы жадно вдохнуть открытый воздух, наполненный запахами йода, соли и сладковатого дискотечного дыма. Казалось, она на грани обморока, но я взирал на свою подругу изумленными глазами: она поменяла одежду. Теперь на ней было нечто длинное и мешковатое – видимо, она извлекла это одеяние из рюкзачка. Я не сразу осознал, что это за одежда, и только затем понял: грубая бурая ряса францисканского ордена, подпоясанная корабельным канатом. Юная монахиня со светящимся браслетом на руке вышла из вонючей ракеты слегка заплетающейся походкой – у нее закружилась голова от смрада…

Загадочность, естественным образом присущая эльфийке (беспечной и уверенной в себе лучнице из лесов Эльсинора), сменилась загадочностью юродивой: она приблизила к моему лицу свою нежно-лопоухую голову, окруженную нимбом из светлых и легких волос. Всего лишь минута в космическом корабле, предназначенном для нужд испражнения, и она изменилась полностью: губы казались теперь искусанными, зрачки – болезненно-расширенными, а взгляд словно бы искал что-то за спинами людей.

Тревожно и изумленно всматриваясь куда-то, францисканка приблизила губы к моему уху, и я расслышал ее шепот, то ли растерянный, то ли растерзанный:

– Боги, я не слышу вас!

Я хотел было что-то сказать, я хотел схватить ее за руку (мне казалось, она