Но перед домом № 23 Ханна не остановилась. «Здесь будить не приходится никогда, никогда», — подумала она с мимолётным одобрением и прошла мимо освещённого окна. Дрожа от холода, переходила она от дома к дому, поднимала палку, стучала и звала, звала и стучала, пока не исчезла в сплошном мраке Севастопольской улицы.

В домике № 23 Марта суетилась в ярко освещённой кухне. Огонь был уже разведён, её постель в алькове прибрана, чайник кипел, в кастрюльке шипели сосиски. Проворно разостлала она на столе голубую клеёнчатую скатерть, поставила один прибор. Легко, даже как-то весело несла она бремя своих семидесяти лет. Лицо её теперь дышало неукротимым удовлетворением. С тех самых пор, как она вернулась в свой старый дом на Инкерманской, к своему собственному старому очагу, это глубокое удовлетворение всегда светилось в глазах Марты, разглаживало угрюмую складку на лбу, придавая лицу непривычно-весёлое выражение.

Обзор кухни показал, что всё готово и в порядке, а взгляд на часы (знаменитый мраморный приз за игру в шары) — что время близится к половине шестого. Легко двигаясь в своих войлочных туфлях, она быстро поднялась на три ступеньки по открытой лестнице и крикнула наверх:

— Дэвид! Половина шестого, Дэвид!

И, наставив ухо, прислушивалась до тех пор, пока не услышала возню в комнате над её головой, — твёрдые шаги, плеск воды, льющейся из рукомойника, и кашель Дэвида, несколько раз повторившийся. Через десять минут Дэвид сошёл вниз, постоял немного, грея озябшие руки над огнём, затем сел к столу. На нём был рабочий костюм шахтёра.

Марта тотчас подала завтрак — сосиски, домашний хлеб и чайник кипящего чаю. С настоящей нежностью наблюдала она, как Дэвид ест.

— Я положила в чай немного корицы, — заметила она. — От этого твой кашель сразу пройдёт.

— Спасибо, мама.

— Помню, это помогало твоему отцу. Он очень верил в мой чай с корицей.

— Да, мама.

Дэвид посмотрел на мать не сразу, а через некоторое время, неожиданно подняв голову и застав Марту врасплох. Выражавшаяся на её лице, на этот раз ничем не замаскированная преданность поразила его. Торопливо, почти с замешательством отвёл он глаза: в первый раз в жизни он видел на лице матери откровенную нежность к нему. Скрывая волнение, он продолжал есть и, наклоняясь над столом, прихлёбывал дымившийся чай. Разумеется, он знал, чем объясняется эта бьющаяся в глаза нежность: тем, что он в конце концов вернулся в шахту. Все годы его учения, потом преподавания в школе, работы в Союзе, даже его пребывания в парламенте — сердце матери оставалось для него закрыто, но теперь, когда он вынужден был вернуться в «Нептун», она видела в нём своего сына, следовавшего традиции отцов, видела, наконец, настоящего человека, настоящего мужчину.

Не ради бравады вернулся Дэвид в шахту, а из простой и горькой необходимости. Нужно было найти работу, и найти поскорее, — а это оказалось до странности трудной задачей. В отделении Союза для него не было больше места, путь педагога для него, недоучившегося, был окончательно закрыт. И он вынужден был вернуться на рудник, встать в очередь перед конторкой Артура, нынешнего помощника смотрителя, и просить, чтобы его снова отправили работать под землёй. Не он один пострадал. Не он один испытал перемену судьбы. Провал Рабочей партии на выборах поставил многих из оставшихся за бортом кандидатов в отчаянное положение. Ральстон поступил клерком в контору судового маклера в Ливерпуле, Бонд — помощником к лидскому фотографу, а Дэвис, славный старый Джек Дэвис играл на рояле в кинематографах Ронды. Зато те, кто изменил делу, устроились получше! Дэвид мрачно усмехнулся, подумав о Дэджене, Чалмерсе, Беббингтоне и остальных, которые грелись в лучах народной любви и спокойно подписывались под политической программой, коренным образом противоречившей программе Рабочей партии. Особенно Беббингтон — его портреты появлялись в каждой газете, на прошлой неделе все радиостанции передавали его блестящую речь, гремевшую избитыми пошлостями и благонамеренным ура-патриотизмом. Его провозглашали спасителем нации.

Дэвид резко отодвинул стул и потянулся за своим шарфом, висевшим на перилах у плиты. Стоя спиной к огню, он обмотал шарф вокруг шеи, зашнуровал тяжёлые башмаки, потопав сначала ногами по каменному полу, чтобы лучше их натянуть. Марта держала наготове сумку с едой: все аккуратно обернуто в промасленную бумагу, фляжка наполнена чаем и надёжно закупорена. Другой рукой Марта обтирала о свою юбку большое красное яблоко, полировала его до тех пор, пока оно заблестело. Положив его затем в сумку Дэвида, она улыбнулась.

— Ты всегда был охотник до яблок, Дэвид, я вспомнила об этом вчера, когда была в кооперативе.

— Да, мама. — Он улыбнулся в ответ. Это доказательство её заботливости и трогало, и забавляло его. — Но в прежние времена они не так уж часто мне доставались!

Марта с лёгкой укоризной покачала головой. Затем сказала:

— Не забудь вечером после работы привести ко мне Сэмми. Я сегодня пеку сладкий крендель с изюмом.

— Но, мама, — запротестовал Дэвид. — В конце концов Энни подаст на тебя в суд, если ты будешь каждый день похищать у неё Сэмми и к завтраку, и к обеду.

Марта отвела глаза. В лице её не было злобы, одно лишь лёгкое замешательство.

— Ну, что ж, — пробормотала она наконец, — раз ей это неприятно, пускай и сама приходит. Мой Сэмми сегодня в первый раз идёт на работу в шахту, — как же можно, чтобы я не испекла ему крендель?

Она замолчала, пытаясь, скрыть волнение под притворной суровостью.

— Слышишь, Дэвид? Позови и эту женщину тоже сегодня.

— Слышу, мама, — ответил он, направляясь к двери.

Но Марта считала своим долгом проводить его и собственными руками открыть перед ним дверь. Она теперь всегда это делала, это было с её стороны величайшим доказательством расположения к нему. Стоя в темноте, на пронизывающем ветру, она медленным движением головы ответила на его прощальный кивок и потом, упёршись одной рукой в бок, глядела, как фигура сына мелькала по Инкерманской улице. Только когда он скрылся из виду, Марта, закрыв дверь, вернулась в тёплую кухню. И тотчас же, несмотря на ранний час, она с какой-то тайной радостью принялась доставать всё, что нужно для пирога — муку, коринку, цикат, — выкладывала все это торопливо, любовно, чтобы приготовить пирог для Сэмми. Она пыталась, но не могла скрыть радость, победно сиявшую на её всегда хмуром и надменном лице.

Дэвид шёл по Террасам, и шаги его, будто эхо, звучали среди других шагов в предрассветном морозном сумраке. Смутные тени шагали рядом с ним, как добрые товарищи, — это шли рабочие утренней смены. Глухие приветствия: «Здорово, Нед», «Здорово, Том», «Доброе утро, Дэви». Но большинство идёт молча. Идут, тяжело ступая, с опущенной головой, дыхание белым паром вьётся на морозе, там и сям слабо вспыхивают огоньки трубок: идут сплошной толпой теней, шагают вперёд люди предрассветных сумерек.

Со времени своего возвращения в «Нептун» Дэвид всякий раз остро переживал эти минуты. Он говорил себе, что если ему не удалось быть в авангарде борющихся, то, по крайней мере, он идёт в рядах своих товарищей — рабочих. Он не изменил ни им, ни себе. Его участь связана с их участью, его будущее — их будущее. Эта мысль рождала в нём мужество. Быть может, наступит день, когда он снова выйдет из шахты, чтобы повести армию тружеников навстречу новой свободе. Он инстинктивно поднял голову.