Но пройдет неделя-другая, и сорняки вырастают опять. Отколь берутся? — с мукой спросил царь. — Из оставшихся невырванными корешков... Надо, значит, копать глубже. Извлечь каждый корешок, каждое семечко зла истребить. Не так ли чинят, путешественник, за рубежом?

Алексей с дрожью в голосе проговорил:

— Так, государь.

— Тем вредным травам подобны также люди, не разумеющие ценности головы своей, меряющие честь длиною хвоста.

— Истинно, государь.

Глаза царя Петра блестели, словно от слез родителя, опечаленного несчастьем своего отпрыска. Но слез в них не было. Это были отсветы затаенной грозы.

— Горько мне, сын, на твое непотребство глядеть, — сказал Петр с высоты человека, готовящегося опустить меч на поверженного. — Вместо того чтобы помогать мне выпалывать плевелы зла, ты стал мне изменником, а затем и врагом, потщившись сохранить вредные те корешки. Да и поливать их водою начал, дабы не прозябали.

Ужас на лице присутствующих проступил яснее. Царь собрался судить не единого заблудшего, но многих.

— Признаю и каюсь искренне, государь: согрешил и прошу о прощении. Достоин осуждения. Достоин кары.

— И будешь покаран, — с болью заверил Петр сына. Охваченный приступом бешенства, царь дернул шеей, словно хотел оторвать голову от тела. Морщины на лбу превратились в глубокие борозды. — Вволю тешась и фиглярничая, забыл ты, чей есть сын; противники мои, злодеи, напичкали тебя дуростями. И ты, недостойный, скатился в их мерзкое гнездилище. Будь ты в большей силе — великой опасности подверг бы отечество, Поскольку же ныне просишь снисхождения, поскольку я — кровный твой отец... Ты получишь его при двух условиях: если откажешься от права наследовать престол и если назовешь соучастников твоих легкомысленных козней. Буде что утаишь — лишу тебя жизни.

Челюсти царя словно окаменели. Как из дальнего далека донесся бой курантов на Спасской башне. Прозвенели, вторя, малые колокола на башне Ивана Грозного. Потом воцарилась леденящая тишина. Если кто бы посмел кашлянуть или чихнуть, раздавшийся звук был бы подобен разрыву бомбы из тех, которые готовили на новых уральских заводах. Никто, однако, не шевелился. Головы тех, кого сейчас должен был назвать Алексей, вскоре покатятся с плеч, как арбузы с худой телеги.

— После содеянного мною место мое отныне — в темнице либо в лавре, — покорно сказал царевич. — Для державного кормила я немочен. Отрекаюсь от всех моих прав престолонаследования, дарованных мне господом по обычаям земли нашей. Прошу нашего отца епископа дозволить целовать на том святое евангелие.

От собранного в зале клира отделился Стефан Яворский — в роскошных одеяниях, со сверкающим крестом на груди, в золоченой митре. Алексей истово перекрестился, затем поцеловал руку преосвященного и книгу в филигранном окладе. После того, как духовник удалился, Петр зло спросил:

— Так кто же сообщники?

Царь сжал пальцами подбородок, ожидая ответа. Знавшие Петра Алексеевича догадывались: ему было бы гораздо легче, если бы сын отозвался упрямым молчанием или мужественно ему противостоял. Не было большего позора для такого отца, чем видеть сына, трусливо выдающего своих товарищей, хотя бы и виноватых, как и он. Но страх перед пыткой и смертью редко кому не развязывал язык.

— Кладу руку на сердце, государь, — жалобно молвил Алексей, не явил я благодарности за все добро, мне содеянное вашим величеством. Все было мне дано с младенчества: одежда, пища, учение. Был волен я и в поступках своих. Любил жизнь и наслаждался ею сполна. И на юность свою не жалуюсь: провел ее в довольстве.

— То все знаемо, — тихо сказал царь. — Смерти мне желал?

— Клянусь, государь, не желал.

— Надеялся, что я паду, и ты станешь царем?

— Истинно, государь, надеялся. Потом испугался и бежал к австриякам.

— Кто давал тебе советы? Кто помогал?

— Многие, государь. Помогал Александр Кикин. Вначале уговаривал: уходи в монастырь. Я не соглашался. Тогда посоветовал бежать в Голландию, во Францию либо в Австрию. Направившись в Европу, повстречался с ним в Либаве, и он посоветовал мне ехать непременно к цесарцам, они-де укроют меня и уберегут.

— Кому были ведомы ваши намерения? — настаивал Петр, и каждое его слово вонзалось в молчание зала ледяными иглами.

— Никите Вяземскому...

— Кому еще?

Слова царевича ударами топора отзывались в ушах вельмож.

— Федору Дубровскому...

— Ивану Афанасьеву...

— Федору Еварлакову...

— Аврааму Лопухину...

— Степану Глебову...

— Льву и Семену Нарышкиным...

— Василию Владимировичу Долгорукому...

— Целый табун! — воскликнул Петр, фыркнув. — Через кого же ты сносился со столькими доблестными мужами?

— Через кого приходилось, государь. То через гофмейстера Воронова, то через моего духовника, протопопа Якова Игнатьева, то через матушкина духовника Пустынного, через слуг, через майора Степана Глебова. Глебов, сказать правду, сообщил мне, что останавливался в монастыре в Суздале и виделся там с матушкой, Евдокией Федоровной. Он же сказал, что побывал у суздальского епископа Досифея. Преосвященному-де во сне херувим явился и возвестил, что ваше величество вскорости переместится по ту сторону света... Матушка тогда-де избавится от узилища схимы и станет снова царицей, я же — полновластным царем.

— Епископ Досифей, что же — ясновидящий?

— Да, государь. Яков Игнатьев, протопоп, уверил меня в том: Досифеевы-де сновидения во многих случаях в точности исполнялись.

Разговор царя с сыном казался нескончаемым, словно вечность, тяжким, как мысль о ничтожности бытия. Но пришел к концу, и струна ужаса оборвалась. Шаги озабоченных царских советников прошуршали к выходу. Петр не вышел первым, как обычно. Сказал только, что все свободны, и остался, ожесточенный, в кресле, следя за ними и присматриваясь к ним, с поклонами пятившимся к дверям. Бранить Петр Алексеевич никого не стал. Это означало, что настигнет преступников позднее, может быть уже наутро.

По знаку царя на месте остались Александр Меншиков, Гавриил Головкин, Петр Толстой и Дмитрий Кантемир. И это было необычным: почему оставили Кантемира? И Толстого — для чего? Разве самые верные и мудрые — они?

Петр вскинулся в кресле и со злостью вскричал:

— Козлы бородатые! Попы проклятые! Безумцы! Хотели драки? Получите ее сполна! Хотели трепки? Воздам полной мерой! Пламя, добравшись до соломы, бежит все далее и далее. Но дойдет до железа или камня и погаснет. Непременно погаснет!