ничто не могло бы ей воспрепятствовать пребывать одновременно здесь и у себя на родине.

Только присутствует здесь, вовне, еще что-то, своеобразной силой оно стесняет ее парение. Это место кажется полностью закупоренным существованиями, подобными ее собственному.

От этих существований и их волевых вихрей, друг на друга воздействующих, исходит одинаково направленный магнетизм, стремящийся к общей цели. Возникает течение, которое с каждым мгновением становится сильнее и из которого Габриель не может вырваться.

В ней самой живет эта цель, которую она не знает и не может назвать, хотя ее, Габриель, пронизывает звучание одного неопределимого слова, значение которого на языке сознания она примерно перевела бы как «место сбора».

Она больше не владеет своей волей, поток оглушает ее и выносит вместе с собой. Покорность этому могучему потоку доставляет ей удовольствие, как благочестивый поступок. Она наслаждается необъяснимой радостью самоуверенного небытия.

Лишь когда окружает ее электрическое световое облако, она собирается в нечто целостное. От этого облака исходит противодействие полному слиянию, которое влечет ее дальше. Бесконечное мгновение она раздумывает, какой из этих двух сил отдаться.

Это неописуемый момент решения. Со стыдом и брезгливостью она дает заманить себя, дает себе пасть, прекращает преследовать необъяснимую цель.

Теперь она одна. Она отпущена. Свобода и веселая бесшабашность овладевают ею. Ей кажется, что она пьяна. Вести себя так рискованно и раскованно ей по нраву. Оказавшись на улице, она не узнает собственного смеха – хриплого и распутного.

Прежде всего Габриель где-то и когда-то переоделась. Откуда взялось это красивое платье, блестящее и элегантное, ей неизвестно. Но новое платье – вместе с тем и новое тело, скрывающее корень, суть ее жизни.

Со сладострастием смотрит она, как ступают ее ноги, юбка почти не прикрывает колен. Она ощущает толстый слой помады на губах и темно-синие тени вокруг глаз. Она вполне осознает ту странную игру своих пристальных призывных взглядов и развязных кокетливых жестов, что чужды ей в глубине души.

Однако суть ее жизни вибрирует заносчивой и озорной мстительностью. Месть за что? Кому? Ее это мало заботит, так как до краев ее наполняет радостное влечение. Она покончила с прошлым. Она уже не наденет коричневое поношенное пальто, не будет скряжничать, мучиться и страдать, портить руки шитьем и стиркой. Наконец она свободна, вырвалась из заточения. Прошлое больше не имеет для нее никакого значения. На что и на кого оглядываться?

От божественной цели, к которой в слепом потоке устремлялись сонмы существований, она отреклась. Теперь ей хочется приспособиться к этому городу. Теперь она может жить. А жить (это убеждение огнем горит в ее крови) – значит унизиться, пасть ниц.

На улице нестройный шум. Еще не виденные ею световые рекламы бьют в глаза переплетением полос и линий красного, зеленого, синего и оранжевого. В бесконечной суете машин, среди роскошных кинотеатров, ресторанов и кафе, наполненных людьми с цинично-грустными лицами, Габриель видит большую церковь. Точно огромная чернильница, раскрывает она свой купол, и отвратительный трубный глас органа налетает шквальными волнами на широкое распятие. Возможно ли, чтобы божий инструмент с рокочущей важностью наигрывал пошлый шлягер? Кажется, в священные трубы и в регистры встроен джаз-банд. Этот нагловатый ритм органа будоражит улицу. И ноги Габриель пританцовывают в такт музыке. Она слышит:

– Маленькая протестантская вечерняя серенада![67]

Она не ускоряет шагов.

Голос продолжает:

– Зовут – Имярек. Джентльмен. Пойдемте в зал. Билетов достаточно.

Голос доносится из-под маленьких черных усиков и монокля. Орган гремит. Габриель говорит себе: все эти слова я должна точно запомнить. Но ее отвлекает бабочка Мертвая Голова, которая мечется перед глазами. Имярек осведомляется:

– Желаете, милая, скоротать вечерок?

Конечно! К ее услугам билеты во все театры и на концерты! Она должна просвещаться, чтобы можно было «как-нибудь от нее отделаться». Однако никто не заставит ее съесть отравленный ужин. Ей не нужна милость. Уже в первой минуте мести она находит удовольствие.

Голос из-под черных усиков любезен и приятно звучит, несмотря на смешно каркающие словечки. Теперь он шепчет ей на ухо:

– Первоклассные анекдоты и другие мои достоинства гарантирую.

Габриель останавливается и снова изумляется своему хриплому вульгарному смеху.

Затем берет любезника под руку.

– Пожалуйте ручку! Благодарю! Здесь ты увидишь последние круги шестидневной гонки.

Голос из-под маленьких черных усиков выдыхает:

– Финиш ровно в полночь!

Габриель пьет сладкий ликер.

Из своей ложи она трезвым взглядом наблюдает неистовствующую на трибунах публику Дворца спорта. Ее еще не отпустил остаток холодного безразличия, присутствия всюду и нигде, того неописуемого мгновения, когда она видела себя распростертой на ложе страданий. Этот остаток пребывает в ней как безучастная проницательность, острота взгляда, которую она в себе раньше не замечала.

Она ясно понимает правила шестидневных гонок, прежде чем ее кавалер с видом знатока берется их объяснить. Она вообще все понимает, слышит, видит мгновением раньше, чем оно происходит. Как форшлаг перед нотой в музыке. Имярек сейчас захочет пить, знает она, – и через секунду он действительно пьет. Сейчас кельнер уронит на пол поднос с тарелками, думает она, – и уже в следующее мгновение где-то что-то бьется и дребезжит.

Иногда Габриель вновь «воспаряет», одновременно присутствует во всем, что происходит в помещении, но порыв слаб, она способна лишь немного и ненадолго отделяться от своей ложи. Когда она возвращается, голос под черными усиками весело смеется.

Сейчас она бодрствует, как никогда. Она способна маршировать под цирковую музыку. Она слышит язвительные выкрики толпы, колкие замечания, не упуская при этом ничего из шуток, острот и комплиментов своего визави. Она читает на экране сообщения о результатах гонок, быстро запоминает номера победителей.

Она давно знает, что Юдифь тоже здесь.

У Габриели нет причины скрываться; ей совсем не стыдно, что она нашла себе кавалера. Ее пошлые светлые волосы пугают далеко не всех. Она в Берлине тоже не одинока, хотя Эрвин не встретил ее на вокзале и ранил своим предательством.

Юдифь стоит, выпрямившись, в соседней ложе.

Габриель отмечает прелестные смуглые очертания ее головы. Невестка, похоже, не видит ее. Юдифь и не может ее заметить, ибо, одержимая тщеславием, смотрит вниз, на манеж, который, точно белый сгусток мертвой тишины, убережен от гудящей, кипящей от возбуждения окружности арены. На наклонных гранях этой белой мертвой тишины неистовые борцы-велосипедисты, как беззаветно отдающиеся влюбленные, пригнулись к своим колесам.

Седьмой номер (Габриель узнает об этом на экране) – ее брат Эрвин.

Как стая чаек над водой, круг за кругом летит вереница мчащихся друг за другом велосипедов.

Слышится голос:

– Шесть дней, шесть ночей напролет каждая пара проводит в седле. Высшее достижение