разослал циркуляр «О мероприятиях по ликвидации кулачества как класса», но вскоре убедился в неверности взятого курса: загонять всех крестьян в колхозы было бессмысленно и нецелесообразно. Перейдя на работу в аппарат ЦК ВКП(б) в Москве, он восстановил связи с председателем СНК РСФСР С. И. Сырцовым – они сошлись на неприятии темпов коллективизации. В августе 1930 года Сырцов обратился к партии с письмом под названием «Что-то надо делать?», где утверждалось, что трудности со снабжением возникли из‑за сверхамбициозной аграрной политики, вызвавшей сокращение поступления на рынок сырья и продовольствия.

Менее сдержанный Нусинов в форме частного письма бросил гораздо более дерзкий политический вызов Сталину:

Вы собой подменили Политбюро. Вместо разработки и применения теории марксизма-ленинизма в наших условиях, в наши дни Вы стремились к созданию новых теорий нэпа, к новому повороту. Но, что гениально проделал В. И. Ленин в 1921 году, то Вам не удалось в 1930 г. Смилгинские идейки легли в основу нового поворота, и из этого ничего хорошего не получилось. Материальные предпосылки не соответствуют циркулярным директивам. Мы не создали в деревне мощной машинно-тракторной базы, семенной базы – колхозы родятся на мертворожденной почве. Разрыв между словами и базой колоссальный. Город же стонет от голода, жрать нечего – продовольствия нет. Положение рабочего с каждым днем ухудшается: рубль падает, расценки снижают и будут снижать, вычеты по займам. Что же получается? Мы уничтожим кулака физически и его материальную базу. Но заменить его не сумеем. Или же получится следующее. Бросим деньги в колхозы за счет кармана рабочего – иначе выхода нет. Денег, материальной базы и на колхозы, и на индустриализацию нам не хватает. В городе это чувствуешь с каждым днем все острее, рубль падает катастрофически. Голодный рабочий не может угнаться за фантастическими <…> контрольн[ыми] цифрами. Напрасно Куйбышев, «Правда» считают, что срывы 1 квартала произошли из‑за бюрократизма, формализма хозяйственников, профбюрократов и т. д. Это неверно, не в этом главная суть. Планы-то не реальны и перенапряжены – вот в чем главная суть «срывов». Правда, Молотов считает, что растет новое среди рабочих (Коломзавод) – это далеко не совсем [так], я два года работал пропагандистом на Глуховке – рабочих знаю хорошо. Среди рабочих много чужаков, они-то, главным образом, и стремятся в партию. В «новом» много шкурничества, приспособленчества, ибо коренные рабочие, активно участвующие в производстве, дравшиеся на фронтах, нынешней политикой партии недовольны. Среди партийцев глухое брожение, недоумение – беспартийные отходят и отдаляются от партии. Почему? Смилгинские идейки, положенные в основу т. н. «сталинской» политики, ныне переросли в своеобразный троцкизм. Троцкизм издания 1930 г., троцкизм наших дней. Ваша политика не ленинская политика, а политика авантюр, скачков, рывков. Мы заскочили с коллективизацией, с ликвидацией кулачества как класса на два года. Мы «обогнали» материальные предпосылки. Политика авантюр может привести к гибели, нужен отбой. И[осиф] В[иссарионович], не переоценивайте себя, спуститесь к массам, прислушайтесь к их голосу[1193].

Программа, изложенная правыми, сильно отличалась от того, о чем мечтали Кутузов и Голяков примерно в это же время. Правые рекомендовали открыть свободный выход колхозов и совхозов на рынок, ослабить плановое регулирование, делали меньший акцент на сознательности рабочего класса. Нусинов винил во многом экстремизм троцкистов, но Сталин не вникал в такие нюансы. Прочитав воззвание, он комментировал Молотову: «Этот „уважаемый товарищ“ требует, чтобы высекли его в печати. Стоит ли? Думаю, что не стоит. Что можно тут предпринять? Не лучше ли будет, если Молотов вызовет его и отчитает? Я ему напишу в двух словах, что ответа по существу не будет, т. к. ответ правым уклонистам уже дан партией». 1 декабря 1930 года Нусинов был исключен из ВКП(б) как один из поборников «право-левацкого блока Сырцова – Ломинадзе»[1194].

В 1936 году Кашкину припомнили эту историю. Не признавая себя хоть сколько-нибудь причастным к выпаду Нусинова, 10 августа он писал в Сибкрайком: «Я не состоял и не сочувствовал никакой оппозиции, в частности нусиновской. Как кандидат [в члены] бюро горкома был единодушен по всем вопросам исключения из партии подлых двурушников». Лишь в одном пустяковом случае – исключение Н. Изюмова – Кашкин голосовал за смягчение взыскания, «веря в искренность и честность его признания». «Этим, по мнению горкома, сейчас [доказывается, что я] продолжал тогда антипартийную деятельность. Я не мог ее продолжать, т. к. я ее не вел никогда»[1195].

Достаточно долго Кашкин озадачивал партию. Его намерения по определению были скрыты от внешнего взгляда, и у партии не было иного выхода, кроме как наблюдать и прислушиваться к тому, что товарищ говорил сам о себе. Теперь же партия больше не мучилась определением, честный ли он партиец или лицемер, – все было достаточно очевидно. Анализ намерений был произведен: значение слов и действий прояснилось. То, что прежде сходило с рук как мелкая ошибка, теперь принималось за сигнал, ведущий к разоблачению. В 1936 году любой разговор о «случайностях» – ответчик случайно работал с Нусиновым в одном бюро, случайно защищал Изюмова – считался двурушничеством. Все рассматривалось в большой перспективе: малейшая ошибка Кашкина превращалась в выражение его потенциальной сущности, его так называемого «нутра». Талант «распознавания» врагов в мелочах через повторное изучение их автобиографий и старых протоколов стал признаком нового состояния герменевтического дискурса.

Образ внутреннего врага родился из сталинского тезиса об ожесточении политической борьбы именно при победах социализма. Основной чертой этого образа было «двурушничество», что значило, что внешне враг ничем не отличался от честного гражданина: он мог оказаться давнишним другом, родственником, мужем или женой, а также партийным начальником. Советский человек в любой момент мог столкнуться с оборотнем и должен был воспитывать в себе привычку к бдительности. Для того чтобы найти врага, уже было достаточно найти хоть какой-то признак неискренности. В этом смысле понятие «двурушник» получило новое наполнение. Если ранее двурушником был тот, кто на словах поддерживал решения партии, но в сердце своем оставался предан платформе оппозиции, то в середине 1930‑х годов «двурушник» – это тот, кому есть что скрывать от партии: собственные случайные встречи или внезапно пришедшие в голову мысли.

Протоколы обсуждения Кашкина указывают на совершенно новый тип человека, которого можно охарактеризовать политически, но у которого отсутствуют какие-либо личные качества. Простота дискурса времени террора шла рука об руку с бесконечно тиражируемыми тавтологиями. Чтобы исключить малейшую возможность разного толкования, одно и то же должно было проговариваться в отношении Кашкина и ему подобных без изменений: каждое выражение имело только один смысл, обсуждать было нечего. В то время как человек предыдущей поры воспринимался многогранным, люди середины 1930‑х были цельными и