времени громоздил книги на книги и выписки на выписки, – писал он в середине апреля, – я готов к составлению серии соображений, которые лягут в основу абсолютно прозрачной структуры. Мне бы хотелось, чтобы в смысле диалектической строгости этот текст не уступал моей работе об „Избирательном сродстве“» (BA, 247). Он поделился с Шолемом окончательной метафорической формулировкой своих намерений в отношении книги о Бодлере (эта формулировка в несколько измененном виде содержится в AP, папка J51a,5). «Я хочу показать Бодлера таким, каким он укоренен в XIX в.; созданный таким образом облик будет нести в себе отпечаток новизны и обладать едва поддающейся определению притягательностью, подобно тому, как если мы с большим или меньшим трудом откатим в сторону камень, десятилетиями враставший в лесную землю, нашим глазам откроется оставшееся от него углубление во всей своей поразительной четкости и целостности». О предполагавшемся социальном и историческом размахе этого проекта дают представление имена авторитетов, с которыми Беньямин консультировался по поводу деталей: экономист и юрист Отто Лейхтер (которого Беньямину рекомендовал Поллок) и выдающийся историк искусства Мейер Шапиро, ставший интеллектуальным партнером Адорно в Нью-Йорке.

То значение для современности, которое Беньямин приписывал своему труду о Бодлере, получило незабвенное выражение в адресованных Шолему замечаниях, сопровождавших формулировку выбранного метода (и цитировавшихся выше в ином контексте): «наши произведения со своей стороны могут стать критерием, позволяющим в случае его правильного функционирования измерять малейшие проявления этого невообразимо медленного [исторического вращения солнца]» (C, 217). С этой метафорой произведения как измерительного инструмента, несомненно, было связано и все чаще применявшееся Беньямином сравнение своего творчества с фотографической эмульсией, обладающей уникальной способностью фиксировать незаметные изменения социально-исторического пейзажа. Как видно из письма Хоркхаймеру, отправленного в середине апреля, намерения Беньямина в отношении книги о Бодлере к тому времени вполне определились. Описывая предполагаемую книгу как «миниатюрную модель» пассажей, Беньямин обрисовал ее структуру с помощью ключевых тематических аспектов более обширного проекта, реорганизованного вокруг фигуры Бодлера. Этот предварительный план весьма показателен:

Работа будет состоять из трех частей. Их предполагаемые названия таковы: «Идея и образ», «Древность и современность», «Новое и вечное». В первой части будет показано принципиальное значение аллегории в «Цветах зла». В ней раскрывается строение аллегорического восприятия у Бодлера и в то же время обнажается ключевой парадокс его учения об искусстве – противоречие между теорией естественных соответствий и отрицанием природы…

Во второй части в качестве формального элемента аллегорического восприятия развивается «наплыв», посредством которого древность проявляется в современности, а современность в древности… На это преобразование Парижа решающее влияние оказывает толпа. Она играет роль вуали перед глазами фланера, будучи новейшим опьяняющим веществом для одинокого индивидуума. Во-вторых, толпа стирает все следы индивидуума; она является новейшим убежищем для изгоя. – Наконец, толпа представляет собой новейший и самый непостижимый лабиринт в городском лабиринте. При его посредстве в городском пейзаже оказываются запечатлены доселе неизвестные хтонические черты. – Очевидная задача поэта состояла в раскрытии этих аспектов Парижа… С точки зрения Бодлера ничто в его столетии не было более близко к задаче, стоявшей перед героем древности, чем задача придания формы современности.

В третьей части рассматривается товар как воплощение аллегорического восприятия у Бодлера. Выясняется, что новое, взрывающее облик вечного, во власть которого поэта отдавал сплин, представляет собой не что иное, как ореол товара… В этом воплощении коренится распад аллегорического подобия. Уникальное значение Бодлера заключается в том, что он впервые и самым непреклонным образом постиг производительную энергию самоотчужденного человека – в двойном смысле осознания этого бытия и его усиления посредством фиксации[445]. Тем самым тот формальный анализ, который производится в различных частях этой работы, оказывается сведен к единому контексту (C, 556–557).

В апреле и мае, когда Беньямин разрабатывал этот план книги о Бодлере, он страдал от хронических мигреней. В конце концов он обратился к специалисту, который рекомендовал ему принимать лекарство от малярии; однако после визита к офтальмологу, чтобы тот выписал ему новые очки, в которых он крайне нуждался, головные боли исчезли. В эти недели работа над бодлеровским проектом почти совершенно остановилась, и Беньямин искал утешения в мыслях о предстоящем визите в Данию к Брехту, который должен был начаться в конце июня и продлиться около трех месяцев. Жизнь в изгнании оставалась чрезвычайно уязвимой – и не только из-за политики и экономики. Беньямин зависел от своих друзей не только в финансовом отношении; его письма, написанные весной 1938 г., полны просьб и благодарностей, связанных с перепиской его произведений. На протяжении всего этого периода надежным источником поддержки оставалась Гретель Адорно, но и другие, иногда неожиданные фигуры порой тратили много часов на размножение и распространение работ этого нуждающегося интеллектуала, лишенного доступа к нормальной издательской основе. Хотя у Беньямина нередко просили материалы для новых изданий, затевавшихся изгнанниками, сопутствующие трудности зачастую вели к сокращению и даже к искажению его текстов. В апреле Беньямин получил от своего старого знакомого, Йоханнеса Шмидта, приглашение сотрудничать с новым журналом Freie deutsche Forschung («Независимые немецкие исследования»), но, несмотря на первоначальный энтузиазм Беньямина, в итоге он напечатал там лишь одну книжную рецензию. Впрочем, еще большую досаду он испытал, получив экземпляр второй книги Дольфа Штернбергера Panorama: Ansichten des 19. Jahrhunderts («Панорамы XIX века»). По мере чтения этой книги Беньямин все сильнее проникался убеждением, что Штернбергер украл ключевые мотивы из его исследования о пассажах, так же как и из работ Адорно и Блоха. Он был возмущен не только явным плагиатом, но и тем, что Штернбергер цинично воспользовался их идеями с разрешения нацистской цензуры. В черновике письма Штернбергеру, возможно так и не отправленного адресату (оно было написано примерно в апреле 1938 г.), он следующим образом выражает свое негодование: «Вы преуспели в слиянии нового мира идей, разделяемых вами с Адольфом Гитлером, со старым миром, который вы делите со мной. Вы воздали кесарю кесарево, отобрав то, что вам требовалось, у еврея изгнанника» (GB, 6:70; вычеркивания сделаны Беньямином). В 1939 г. он написал довольно сдержанную, но все равно абсолютно негативную рецензию на книгу Штернбергера. Много лет спустя по случаю выхода нового издания его книги в 1974 г. Штернбергер дал ответ на эту рецензию (при жизни Беньямина оставшуюся неопубликованной):

Оценка, которую В. Б. вынес, находясь в то время в парижском изгнании, в рукописи, лишь недавно обнародованной, была для меня болезненной. Я многим обязан ему, и не в последнюю очередь умением подмечать иностранные и мертвые аспекты исторических подробностей, а также чутьем к конфигуративным поступкам, но, разумеется, в то время я еще не