Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Леди Маубрей жила в великолепном палаццо, и, отворив дверь, граф несколько подчеркнуто принял вид человека, который пришел к себе домой и обращается со слугами как хозяин. Оливье был настороже, следя в оба за каждым движением спутника.
Гостиная, где они ожидали, была отделана с искусством и роскошью, составлявшими, по-видимому, гордость графа, хотя все это изящное убранство не стоило ему ни гроша и не было детищем его вкуса. Однако он расхваливал картины леди Маубрей так, словно сам учил ее живописи, и, казалось, он злорадно наслаждается нескрываемым волнением, с каким Оливье ждал появления хозяйки дома.
Метелла Маубрей родилась от брака англичанина с итальянкой; у нее были черные глаза римлянки и розовато-молочная кожа англичанки. В прекрасных ее чертах античная строгость смягчалась ясностью и нежностью, столь свойственными лицам детей Альбиона, — счастливое сочетание двух самых замечательных типов красоты. Не было в Италии художника и ваятеля, не запечатлевшего ее облик. Но, несмотря на его совершенство, несмотря на былые триумфы леди Маубрей, несмотря на изысканность обдуманного убора, оттенявшего все привлекательное в ее внешности, Оливье, едва лишь он взглянул на нее, тотчас постиг причину тайных терзаний графа Буондельмонте: Метелла уже не была молода.
Ни обольщение богатства, ее окружавшего, ни блеск успеха, которым увенчало ее единодушное поклонение света, ни волшебство очарования, которым она могла еще покорять сердца, — ничто не способно было защитить ее от рокового приговора, читаемого всякой немолодой женщиной в первом же взгляде, брошенном на нее человеком молодым. Во мгновение ока, в одной единой мысли сопоставил Оливье эту красавицу, редкую, законченную, удивительную, с воспоминанием о грубоватой, но свежей красоте швейцарок с их румянцем во всю щеку. Что бы там ни думали художники и ваятели, Оливье заключил, что шестнадцать лет обладают неоспоримым преимуществом перед тем неопределенным возрастом, когда женщины скрывают свои лета как позорную тайну.
Взгляд Оливье, хотя и мгновенный, не ускользнул от внимания графа, невольно заставив его прикусить нижнюю губу.
Что касается до Оливье, то смущение его было мимолетно, и в следующую минуту он вполне овладел собой; он подумал, что никогда не влюбится в эту женщину, но ничто не мешает ему без особенного риска разыгрывать влюбленного, ибо хотя леди Маубрей более не была способна сама заставить его совершать безумства, она еще стоила того, чтобы люди совершали такие безумства по собственному почину. Но, быть может, он ошибался; быть может, некоторые женщины в силу присущих им достоинств сохраняют прежнюю способность властвовать над мужчинами.
Граф тоже сумел скрыть свое разочарование и, представляя Оливье леди Маубрей, лицемерно расточал комплименты как хозяйке дома, так и ее гостю. Метелла протянула руку молодому швейцарцу и поблагодарила за участие, которое он принял в судьбе ее друга, но тут граф добавил:
— Вы должны благодарить Оливье, сударыня, также за страстное преклонение перед вами. Подобное чувство — величайшая из заслуг: ведь он боготворил вас, даже не повидав.
Оливье покраснел до корней волос, но леди Метелла одарила его улыбкой, исполненной нежности и доброты, и, подав ему руку, произнесла:
— Будемте же друзьями, ибо мой долг — вознаградить вас за неудачную шутку графа.
— В заговоре ли вы с графом Буондельмонте или нет, — отвечал Оливье, — но он высказал вслух то, в чем я никогда не осмелился бы вам признаться. Моя услуга ничтожна в сравнении с тем, что сделал для меня граф. — И Оливье, уже не робея, поцеловал руку Метеллы.
«Наглец!» — подумал Буондельмонте.
В продолжение завтрака граф всячески угождал своей любовнице, осыпая ее бесчисленными знаками внимания. Напротив, в его обходительности с Оливье сквозила плохо скрытая досада. Впрочем, женевец вскоре перестал это замечать. Леди Маубрей, вначале томная, бледная, даже слегка печальная, постепенно оживилась, порозовела и предстала во всем своем блеске. Молва об ее уме и обворожительности не лгала. Стоило ей заговорить, и Оливье нашел, что она помолодела на десять лет. Тем не менее природное здравомыслие удержало женевца от одной немаловажной ошибки. Он видел, что для Метеллы, при всей искренности ее расположения к нему, единственным источником радостного оживления, удовольствия и возвращения молодости были предупредительность и внимание графа. «Она все еще любит его, — подвел итог Оливье, — а он ее будет любить, покуда в нее будут влюбляться другие».
С этой минуты он совершенно успокоился: он понял, что тут происходит, а то, что может произойти в его собственном сердце, не слишком его тревожило — задумываться было еще рано.
Видя, что соперник очарован Метеллой, граф уже мнил себя победителем, а чтобы Оливье вполне уверился в своем поражении, Буондельмонте стал еще более ласков с леди Маубрей.
В три часа пополудни Оливье откланялся; граф предложил проводить его до гостиницы и, прощаясь с Метеллой, дважды так нежно поцеловал ей руку, что леди Маубрей вся зарделась от удовольствия и признательности. Казалось бы, выражение счастливой любви есть удел одной лишь юности, но когда оно вдруг озаряет чело, тронутое годами, то уподобляется вспышке какого-то магического света. Метелла была в этот миг так прекрасна, что Буондельмонте, спускаясь по лестнице, взял Оливье под руку, и невольная гордость прорвалась в его словах:
— Ну, милый друг, вы по-прежнему влюблены в мою любезную?
— По-прежнему, — ответил с вызовом Оливье, хоть и знал, что говорит неправду.
— Ого, вы от своего не отступаетесь!
— Тому виною не я, а вы сами. Зачем вам было выведывать мою тайну и зачем вы меня выдали? Теперь мы играем в открытую.
— И вы убеждены, что вам в этой игре повезет!
— Ничуть не бывало. Любовь — игра случая.
— О, да вы изрядный шутник!
— А вы, граф?
Следующие дни Оливье посвятил знакомству с Флоренцией. О леди Маубрей он почти не вспоминал; он бы, верно, и вовсе забыл ее, но,
