Черчилль отказался принять декларацию, согласно которой Мюнхенское соглашение называлось триумфом британской дипломатии и, как полагал Чемберлен, открывало путь к снижению напряженности в Европе и даже к сближению Британии и Германии. Он резко заявил: «Мы стали свидетелями и участниками огромного бедствия, которое постигло Великобританию и Францию. Не будем же слепы. Следует признать, что страны Центральной и Восточной Европы, с которыми Франция связывала свою безопасность, сметены, и я не вижу средств, которые позволят им восстановиться. Дорога вниз по Дунаю к Черному морю, к зерновым и нефтяным ресурсам, дорога, ведущая к самой Турции, – все это открыто».

Гитлеру не придется сделать «ни единого выстрела», чтобы распространить свою власть на бассейн Дуная, предрекал Черчилль. «Вы будете наблюдать – день за днем, неделя за неделей – полное отчуждение этих регионов. Во многих из этих стран, живущих теперь в страхе перед ростом нацистского могущества, уже есть прогерманские политики и правительства, но в Польше, Румынии, Болгарии и Югославии всегда были мощные народные движения, ориентировавшиеся на западные демократии и отвергавшие саму мысль, что на них может распространиться деспотическое тоталитарное правление. Они надеялись на поддержку, но их предали. Премьер-министр желает иметь сердечные отношения между нашей страной и Германией. Что ж, вовсе не трудно иметь сердечные отношения с немецким народом. Мы всем сердцем с ним. Но у него нет власти. Дипломатические и корректные отношения с Германией, конечно, возможны, но никогда не может быть дружбы между британской демократией и нацистской властью, властью, которая, забыв христианскую нравственность, бахвалится своим варварством, насаждает дух агрессии, получает извращенное наслаждение от преследования инакомыслящих и, как мы видели, не стесняется беспощадно и грубо угрожать силой. Эта власть не может быть другом британской демократии. Для меня нестерпимо сознание, что наша страна оказывается теперь под влиянием нацистской Германии, а наше мирное существование в значительной степени зависит от ее доброй воли или прихоти. Именно чтобы не допустить этого, – продолжал Черчилль, – я изо всех сил бился за укрепление нашей обороны – во‑первых, за создание современных военно-воздушных сил, а во‑вторых, за создание союзов и военных соглашений с целью соединить все возможности, чтобы остановить наступление этой власти – разумеется, в рамках Устава Лиги Наций. Все оказалось тщетным. Все было дискредитировано под благовидными и убедительно звучащими предлогами».

Свою речь Черчилль тем не менее закончил оптимистично: «Я не обвиняю наш храбрый народ, который готов любой ценой исполнить свой долг и который никогда не опускал руки. Я не могу обвинять его за естественное, спонтанное проявление радости и облегчения, когда он узнал, что в ближайшее время его не ждут суровые испытания. Однако он должен знать правду. Он должен знать, что нашей обороной недопустимо пренебрегали и что ей не хватает очень многого; он должен знать, что мы без войны потерпели поражение, последствия которого будут долго преследовать нас; он должен знать, что мы пережили ужасный этап нашей истории, когда равновесие Европы было полностью нарушено и западным демократиям были сказаны ужасные слова: «Ты взвешен на весах и найден очень легким». И не считайте, что это конец. Это лишь начало расплаты. Это лишь первый глоток горькой чаши, которую мы будем пить год за годом, если только не встанем, как встарь, на защиту свободы, могучим усилием вновь обретя нравственное здоровье и энергию».

Один из министров Чемберлена, Малкольм Макдональд, позже вспоминал, как вспотели у него руки, когда он слушал эти слова Черчилля. Когда после дебатов объявили голосование, тридцать членов парламента от Консервативной партии воздержались. Тринадцать, включая Черчилля, демонстративно остались сидеть.

Торжествующий после аннексии Судетской области Гитлер теперь публично атаковал Черчилля, сказав на приеме в Мюнхене, устроенном в связи с годовщиной его первой попытки захватить власть: «У мистера Черчилля, может быть, 15 000 или 20 000 избирателей. А у меня их 40 миллионов. Мы требуем, чтобы к нам раз и навсегда перестали относиться как к дитяти, которого может отшлепать гувернантка».

Вернувшись в Чартвелл, Черчилль почувствовал себя разбитым. Полю Рейно, который ушел с поста министра юстиции французского правительства в знак протеста против Мюнхена, он написал: «Вы заразились нашей слабостью, не укрепившись нашей силой. Политики по очереди сломили дух обеих наших стран». Далее он спрашивал: «Можем ли мы бороться с нацистским господством, или нам стоит поодиночке как можно лучше приспосабливаться к нему – одновременно пытаясь перевооружаться? Или еще возможны совместные усилия? Я не знаю, на чем сегодня остановиться», – признался он Рейно. А 11 октября он написал одному канадскому знакомому: «Я ошеломлен происходящим, и это меня очень мучает. До сих пор миролюбивые силы были безусловно сильнее, чем диктаторы, но в следующем году мы можем ожидать другого соотношения сил».

Неприятие Черчиллем Мюнхенского соглашения привело его к полному разрыву с консерваторами. 29 октября 1938 г. он написал одному из активных сторонников партии сэру Генри Пейджу Крофту: «Можно вести борьбу, оставаясь консерватором, но сплотятся ли силы партии, чтобы защитить наши права и владения, чтобы пойти на жертвы и лишения во имя нашей безопасности, или под влиянием премьера все пойдет коту под хвост, как было в деле с Индией? Но в любом случае я исполню свой долг».

Среди тех, кто критиковал мюнхенскую речь Черчилля, был парламентарий-консерватор сэр Гарри Гошен, который написал председателю избирательного округа: «Не могу не думать о том, как печально, что своей речью он разрушил согласие в палате общин. Ведь он не какой-нибудь рядовой парламентский болтун, и телеграф разнес его слова по всему континенту и по Америке, так что, по-моему, он поступил бы куда лучше, если бы сидел спокойно и вообще не брал слова».

Но, несмотря на инспирированную партией критическую кампанию против Черчилля, кульминацией которой стало публичное собрание в Винчестер-хаусе в Сити, 4 ноября избиратели выразили ему доверие. Со стороны многих парламентариев, которые были его потенциальными союзниками, Черчилль ощущал некоторую сдержанность. Когда 12 сентября секретарь Антинацистского совета Ричардс предложил пригласить на обед Идена, Черчилль ответил: «Сомневаюсь, что мистер Иден придет. Он в последнее время очень застенчив».

На письмо редактора Sunday Referee Р. Дж. Минни с призывом начать кампанию выступлений, чтобы вывести общественное мнение из «апатии», Черчилль 12 ноября ответил пессимистично: «Боюсь, произнесение речей в этой стране больше не приносит прежнего результата. Они не обсуждаются и не находят отклика, как это было до войны. Я провел то ли пять, то ли шесть встреч в марте и апреле, чтобы предупредить страну о том, что может произойти осенью. Везде они были многолюдными, в лучших залах, с представительством всех трех партий, и, хотя была проделана огромная подготовительная работа, это, похоже, не дало ни малейшего результата».

6 ноября, выступая в Веймаре, Гитлер предупредил демократические страны об «опасностях, которые несет свобода слова, особенно свобода подстрекательства к войне». Имея в виду обращение Черчилля к противникам нацизма внутри Германии, он заявил: «Если бы мистер Черчилль меньше имел дела с предателями и больше с немцами, он увидел бы, насколько безумны его речи. Я могу заверить этого человека, который живет словно на Луне, что в Германии нет сил, противостоящих режиму, – есть только сила национал-социалистического движения, его вожди и его последователи, находящиеся в боевой готовности».