Но всё хорошее почему-то кончается быстро.

Началось с того, что ещё во время пикника меня отозвал пилот нашего пикапа и сказал, что ему не понравился цвет лун на восходе и что погода может выкинуть фокус. Я прокрутил в памяти, что там за цвет был, и согласился с ним – слегка удивившись тому, что не уделил этой примете должного внимания; впрочем, я сейчас по любой проблеме мог проскочить мимо смысла, голова была занята понятно чем. Таким образом, приятный для всех вариант с медленным обратным плаванием пришлось забыть… Второе плохое известие исходило опять же от пилота, когда мы уже всем налюбовались, налакомились, наразвлекались – и легли на обратный курс: забастовал один из двух наших реакторов. Разбирать его в воздухе (да ещё ночью) было трудно и опасно, а набор стандартных методов диагностики и лечения (типа «выключил-продул-включил») результата не дал. То есть для нормального полёта одного реактора нам хватит, но если разыграется непогода – то…

Я хорошо представлял себе, что это такое – оказаться в непогоду над таигой без резерва мощности.

По самым общим соображениям, на Эстебане не должно быть резких погодных изменений. Ось планеты расположена почти под прямым углом к плоскости орбиты, таига представляет собой мощный тепловой аккумулятор, не подверженный всяким там течениям и перемешиваниям – в отличие, например, от земного океана. Так что воздушные потоки у нас стабильны и достаточно незамысловаты. Непогода, как известно, бушует в другом полушарии – там, где бурлит наш собственный мёртвый океан, он же Ядовитое море, и где практически не бывает людей, людям там просто нечего делать.

Когда-то я прожил там полтора года…

Потом расскажу. Когда-нибудь. Может быть.

Да, так вот, хотя погодных аномалий у нас быть не должно, временами они случаются. Тепловая машина атмосферных течений даёт какой-то сбой. А у нас нет ни опыта предсказывать погоду, ни возможностей собирать сведения о ней. Землюкам же на наши удобства попросту плевать.

Так что ураганы подкрадываются внезапно.

Хотя и редко. На моей памяти их было всего три.

Но нам сейчас опасен был даже не ураган, не шторм – просто сильный дождь при умеренном холодном ветре мог погубить пикап, уронить его вниз, и что тогда?..

Я был ответствен за этих людей. А как я вообще отношусь к землюкам, это моё частное дело, не так ли?

Пикап был стандартным «Д-три-двести», вы их видите каждый день и просто не обращаете внимания, до того они примелькались. Их выпускают до сих пор, внося по ходу дела какие-то изменения, но не меняя концепции. Совершенство уже достигнуто…

Я велел Эрику, так звали пилота, двигать на полной тяге к Трём Столбам, а сам перепоясался инструментальным поясом, страховочным поясом, сунул в карман фонарик – и полез за борт.

Реакторы, если помните, у этой модели расположены в кормовой части гондолы, сразу за водяным баком. Заблокировался правый реактор, что для меня было не очень удобно: когда снимаешь заднюю крышку, правую – рабочую – руку вглубь этой дуры засунуть можно, только изобразив собой какую-то очень странную фигуру. Этакий гуттаперчевый мальчик. Я довольно долго искал хоть сколько-нибудь приемлемую позу для работы, а когда нашёл (двумя ногами держишься за посадочную лыжу и висишь всем весом на страховочном тросике) – почувствовал, что нас начинает побалтывать.

Вообще-то, летя на аэростате, всякие воздушные течения ощущаешь не сразу, поскольку сама эта объёмная махина легко смещается вместе с воздухом. Пишут, на парусниках древности можно было при попутном ветре идти по палубе, держа в руке горящую свечу. На наших аэростатах просто нельзя зажигать огонь, а так – было бы то же самое. Это, конечно, в тех случаях, когда баллон просто дрейфует по ветру…

Сейчас мы шли на полной тяге двух моторов со скоростью относительно воздуха девяносто километров в час. Определиться со скоростью относительно поверхности было трудно, луч прожектора просто не пробивал дымку над таигой. Справа вдали виднелись огни маяка на островке Майский, слева и впереди – сияла Башня; основание её то размывалось, то снова становилось отчётливым.

Я откинул крышку реактора и заглянул внутрь. Горела лампочка автоблокировки. Я просунул в приборный отсек руку, пощёлкал тумблерами – на случай, если барахлит дистанционка. Реактор после каждого включения послушно стартовал – и тут же со щелчком блокировался.

Простой метод не сработал.

Я отщёлкнул панель управления, аккуратно вынул её из отсека, проверил шлейфы. Настроив глаз, просмотрел места пайки. Провода были целы.

Проверил, как закреплены стержни. Если датчик обнаружит утечку газов в приборный отсек, то это главный повод для автоблокировки.

Но стержни сидели как влитые.

Тогда я закрыл подачу воды, слил из объёма реактора ту воду, которая там уже была, и стал отвинчивать болты, удерживающие на месте крышку объёма реактора. Объём – это то место, где вода омывает стержни и разлагается на газы.

Болтов было шесть.

Я дошёл до последнего из них, когда совсем рядом – так мне показалось – сверкнула первая молния.

Не знаю, каким чудом мне удалось сберечь глаз. Наверное, предчувствие. Я зажмурился за долю секунды до вспышки. Но даже сквозь веки меня проняло.

Пришлось сильно снижать чувствительность и работать при свете фонаря. Я держал его в зубах.

Потом хлынул дождь. Пронзительно холодный дождь – наверное, с кристалликами льда.

Когда вот так внезапно падает температура, баллон начинает выталкивать вверх – до тех пор, пока температура газа внутри него не сравняется с температурой воздуха. Это хорошо. С другой стороны, водяная плёнка на поверхности баллона, на такелаже, на гондоле – хоть и тонкая, а весит несколько сот килограммов. Это, ясное дело, плохо. Ещё хуже, когда она замерзает – а такое развитие событий не исключено и в нашем случае…

В объёме реактора была не вода, а жидкий студень, воняющий мокрой кожей. Кто-то сэкономил – заправился из открытого озера.

Я выгреб гадость, протёр стержни, промыл несколько раз объём чистой водой из бака. Я знал, что вода чистая, Эрик заливал её при мне. Поставил на место крышку объёма, ввинтил болты. Пальцы и лицо ничего не чувствовали. Молнии удалились, но вспыхивали теперь не сзади, а справа и спереди – то есть мешали куда сильнее. Глаза заливало дождём, я, забывшись, потянулся их протереть, зацепил рукавом фонарик, и он улетел вниз. Приборную панель я ставил на ощупь. Или наугад. Но, в общем, как-то поставил.

Щёлкнул тумблером. Ничего не произошло. Тогда я вспомнил, что не открыл шаровой кран. Пришлось снова снимать панель. И снова ставить.

Ещё раз тумблер.

Реактор посомневался, поворчал – и запустился. Я захлопнул приборный отсек.

Надо было выбираться, как-то выбираться, а тело не слушалось. Мышцы икр и бёдер дёргались сами по себе, часто и невпопад. Это была не дрожь, а что-то вроде судорог. Я понял, что промёрз гораздо сильнее, чем мог себе представить. Ледяной дождь продолжал хлестать по мне, унося последние капли тепла, и тугая струя от пропеллера помогала ему.