По приезде в Гуляй-Борисов нас доставили в волостное правление, где уже собрался местный революционный комитет и масса народа. Сначала нас допросили, затем обыскали. И члены революционного комитета, и собравшаяся публика ругали нас самыми последними словами. На наше заявление, что я еду по торговым делам, а мой спутник едет лечиться, отвечали: «Ладно, вот доставят вас на Степную, так там разберут, а верней всего, вас, подлых буржуев, просто расстреляют».

Нас допрашивали и по одиночке и всех вместе. В промежутках между допросами мы сидели в карцере. В этом же карцере сидел казак, который накануне вез пятерых пассажиров; этих лиц, по словам казака, повезли на станцию Степная, а его оставили в карцере, сказав, что подвода и лошади от него отбираются, а что сделают с ним – еще подумают: «Или хорошенько отдерем и выпустим, или расстреляем». Бедный казак страшно волновался и все время молился.

Отобрав все наши вещи и деньги (оставили только по десять рублей «на папиросы»), нас повезли в 11 часов вечера на другой подводе в сел. Глебовка (или, как они называли, Хлебовка). Нашу подводу, так же как и вещи, оставили у себя, сказав нам, что деньги, вещи и подвода будут доставлены на ст. Степная. У меня в Гуляй-Борисове было отобрано немного более двух тысяч рублей; не отыскали тысячерублевую бумажку, зашитую в куртку.

В Глебовском волостном правлении было много народа; нас вновь обыскали, и начался бесконечный допрос. Обращались, конечно, грубо. После допроса повели в карцер. Сидя в карцере, мы наслушались всякой брани и угроз.

Перед рассветом местный революционный трибунал решил вновь нас допросить. После того как меня допросили, я был опять посажен в карцер, а Ронжина и Андрея повели на допрос.

Во время их допроса в другой комнате, в которую входила дверь из моего карцера, стала собираться толпа, и я услышал, что обсуждается вопрос о том, как с нами поступить. Слышались такие фразы: «Этих кадет все равно расстреляют на станции Степная. Теперь грязь и холодно; зачем мучить наших людей и гонять их на Степную сопровождать эту с., когда с ними там сейчас же покончат», «Что это за порядки: на ст. Степная расправляются с буржуями, а нам нельзя позабавиться!», «Стоит ли из-за нескольких негодяев гонять своих людей» и т. п.

После долгих споров было произведено голосование и решено (я слышал только один протестующий голос): на ст. Степная буржуев не вести, а расстрелять тут же в огороде.

Сейчас же нашлось несколько нетерпеливых, которые требовали немедленного приведения приговора в исполнение. Но большинство запротестовало, и было решено подождать до рассвета и тогда с нами покончить; пока же было приказано вырыть в огороде яму.

Не мог успокоиться какой-то пьяный в солдатской форме. Он подошел к карцеру и хотел открыть дверь, говоря, что он покончит с одним из буржуев теперь же. На мое счастье, запор оказался прочным, а сторож, у которого был ключ от замка, отсутствовал. Не будучи в состоянии открыть дверь, пьяный солдат просунул винтовку в окошечко карцера, зарядил ее и требовал, чтобы я вышел на середину комнаты. Так как его уговоры меня не соблазнили и он никак не мог меня увидеть, то, по-видимому, ему это надоело, и, хорошенько меня выругав и обещав, что первый выпустит в меня пулю при моем расстреле, он ушел.

Обдумав всю обстановку, я пришел к заключению, что рассчитывать на благоприятный исход невозможно, и решил кончить дело самому.

Еще в Могилеве, когда я был арестован с генералом Корниловым по приказанию Керенского, доктор Козловский (старший врач Ставки) дал мне три пилюли с цианистым калием, сказав, что они могут мне пригодиться в случае, если мне будет угрожать самосуд. Давая мне эти три пилюли, он порекомендовал хранить их в разных местах, дабы, когда потребуется, хоть одна была при мне. К этому времени у меня сохранилось две пилюли (третья была в катушке ниток, отобранной при обыске в Гуляй-Борисове). Я достал обе пилюли; сначала думал одну дать Ронжину (за Андрея, как солдата, я не беспокоился, считая, что он вывернется), но потом передумал, решив, что не имею права толкать другого на самоубийство.

Перекрестившись, я проглотил обе пилюли, предварительно разломав капсюли, дабы они скорей подействовали.

Вынув часы, я стал следить по ним, прислушиваясь к тому, не начинает ли действовать яд. Через минуту, как мне показалось, у меня налились сосуды на руках и сердце как бы сжалось, но затем все прошло; прождав пять минут и убедившись, что нет никакого действия яда, я мысленно выругал доктора Козловского, давшего мне якобы яд, и спрятал часы. (Впоследствии от одного офицера, приехавшего из Могилева, я слышал, что д-р Козловский подтверждает, что он дал мне настоящий цианистый калий. Я решил, что, вероятно, яд был старый и недействительный. Но затем, разговаривая как-то с одним химиком, я от него услышал, что будто бы прием соды перед приемом цианистого калия нейтрализует последний. Я же действительно за полчаса до приема яда, вследствие сильной изжоги, принял значительное количество соды. В чем истина, не знаю до настоящего времени.)

Через несколько минут после этого я услышал в соседней комнате крик и споры. Прислушавшись, я разобрал, что кто-то вновь прибывший ругательски ругает моих тюремщиков за решение нас расстрелять: «Что это вы, мерзавцы, выдумали; разве не знаете, что сегодня в Ильинке расстреляли трех членов революционного комитета за неисполнение распоряжения главнокомандующего? Что же вы хотите, чтобы из-за этой с. расстреляли всех нас? Раз нам приказано всех арестованных доставлять на станцию Степная, так мы должны это исполнить». После долгих криков и споров было решено нас отправить на ст. Степная.

После этого вернулись в карцер бывшие на допросе Ронжин и Андрей. Я им поведал, что проглотил яд. Они взволновались, но, видя, что я чувствую себя благополучно, понемногу успокоились.

Вскоре внимание наших тюремщиков было от нас отвлечено: привели двух новых арестованных; оба они были в солдатской форме и не скрывали свою принадлежность к Добровольческой армии, говоря лишь, что они еще не воевали. По-видимому, они были пойманы во время разведки. Одного из них узнали, как местного жителя – сына богатого хуторянина. Фамилия его была, если не ошибаюсь, Белис или Бейлис. Оба были юноши 17—18 лет. Весь гнев толпы был направлен против них.

Часов в 8 утра нас пешком, под конвоем конных, отправили на ст. Степная, до которой было около 40 верст.

Выйдя на крыльцо и увидев, что нам предстоит по очень скверной дороге (была страшная грязь) идти пешком, я решил снять свой полушубок и попросил конного взять его к себе на седло, а вместо полушубка надеть пальто, бывшее на Ронжине (он, сверх своего, надел второе пальто – мое драповое). Но следствием моего решения было то, что у нас тут же отобрали и полушубок, и пальто. Пошел я месить грязь, имея на себе только кожаную куртку. На ногах у меня были бурочные сапоги, которые моментально промокли.

Толпа кругом галдела: «Гони их по середине улицы – где утки плавают; не позволять выбирать сухие места». Под гик и свист толпы прошли мы село. Дальше стало легче: и дорога была лучше, и отношение к нам наших конвойных оказалось хорошее.