class="p1">27 сентября противник сильным ударом в направлении на Камбре продвинулся за канал, хотя здесь оборона была организована наилучшим образом. Далее к югу до р. Вель нам удалось удержать наши позиции.

26 сентября крупные сражения начались в Шампани и на западном берегу Мааса. Французы и американцы, атакуя здесь, задавались широкими целями. К западу от Аргон мы остались господами положения и блестяще отразили атаку. Между Аргонами и Маасом собралась большая армия американцев, которая и прорывала наш фронт. Вступление в войну Америки приобретало все более решающее значение! Нам удалось замкнуть прорыв; 27-го мы, в общем, сражались успешно, 28-го, за исключением планомерных отходов с целью выровнять наш фронт, мы удержали свои позиции.

На всем Западном фронте опять шла большая борьба.

29-го и в последующие дни бои продолжались с обыкновенным напряжением. Особых данных для принятия внезапных решений не имелось. Для последующего это утверждение представляется мне равноценным с тем фактом, что с середины августа правительство не смогло чего-либо достичь в отношении приближения к миру. Меня это совершенно не удивляло. Должно ли было теперь верховное командование выжидать, пока на путь заключения мира выступят Турция или Австро-Венгрия, на которых решительные удары обрушивались в первую очередь? Это было бы, несомненно, удобно, но находилось в противоречии с моим пониманием ответственности. Неужели верховное командование, после своих многочисленных письменных докладов и настояний, могло еще надеяться, что правительство сумеет вызвать подъем народных сил или сделает шаг к миру через посредничество Голландии? Имелись ли для последнего какие-либо шансы? Долг повелевал отказаться, наконец, от безнадежной потери времени и пустых слов. Надо было обратиться к противнику с предложением мира и перемирия. Этого требовало военное положение, ухудшение которого развивалось слишком явными шагами. Мы, безусловно, могли еще не сдаваться на благоусмотрение противника. Надо было прямо поставить противнику вопрос и заставить его говорить. Прозвучит ли его ответ тоном примирения или порабощения?

Насколько я знал Клемансо и Ллойд Джорджа, надо было готовиться к худшему. Но Вильсон часто провозглашал свои условия необычайно торжественным образом. Он и Америка, представителем которой он являлся, по-видимому, связали себя с ними своей честью. Кроме того, ввиду решающего для войны значения выступления Америки на французском театре борьбы, без которого Антанта уже давно была бы положена на обе лопатки, казалось возможным, что Вильсон сможет настоять перед Англией и Францией на своих условиях, с которыми он был теснейшим образом связан. Это надо было выяснить. Если бы этот взгляд на Вильсона подтвердился, то мы могли принять за основу переговоров его 14 пунктов, которые были суровы, но зато определенно сформулированы. Если же в этом предстояло разочароваться и противник собирался натянуть тетиву слишком туго, а военные вожди неприятеля решили отказать нам даже в том уважении, которого заслуживала наша мужественная борьба, то надо было продолжать далее войну, как бы бесконечно тяжело это ни было. Тогда, может быть, правительство и народ, усмотрев наконец, что стоит на карте для Германии, в этой борьбе поднялись бы на требуемую высоту героизма.

Исходя именно из этих соображений, я еще не отказывался от надежды на новый подъем родины. Если противник ответит так же, как в январе 1917 года, то, при сколько-нибудь удачном руководстве, этот ответ должен был вызвать в народе настроение решимости и единства, что не могло бы не отразиться благоприятно на нашей духовной боеспособности. Не подлежало сомнению, что это немедленно бы сказалось в войсках и отразилось бы на всей нашей экономике, и к тому же тем действеннее, чем скорее это имело бы место. Если противник желал говорить с нами лишь языком войны, то тем самым он давал нам возможность вновь настроить наш военный инструмент, при помощи которого мы могли бы весьма внушительно ответить. Это не было утопией. Франция, Сербия и Бельгия выстрадали гораздо больше нас и все-таки держались. Я думал, что если район военных действий приблизится к германской границе, то каждый солдат на фронте, который знает, что собой представляет театр войны, поле сражения и даже этапный район, в душе почувствует необходимость защищать все то дорогое, чем для него является родина; и если война всей своей силой уничтожения и разрушения будет угрожать германской территории, то все 70 миллионов германского народа решительно, как один поднимутся и могущественно развернут еще имеющуюся в них исполинскую силу. Сможет ли истекшая кровью и больше нас выстрадавшая Франция долго продержаться после очищения ее территории, также было под вопросом. Наше положение ни в коем случае не было таковым, чтобы оно могло оправдать капитуляцию перед германским народом и его будущим поколением; но в то же время, если только это было возможно, нам необходимо было вступить на путь к миру.

Я медленно подошел к этому тяжелому решению и чувствовал только свой долг и внутреннее стремление действовать независимо от того, что скажут люди, менее осведомленные о нашем военном положении. При всех крупных решениях, которые мне приходилось принимать во время мировой войны, я всегда действовал с полным сознанием своей ответственности. Но я также знал, что на меня будут клеветать и что на меня свалят ответственность за все несчастья. Но личные огорчения не могли повлиять на мои решения.

28 сентября в 6 часов вечера я пошел в комнату генерал-фельдмаршала, которая была расположена этажом ниже. Я изложил ему мои мысли о предложении заключить мир и установить перемирие. Хотя бы мы продолжали удерживаться на Западном фронте, наше положение могло только продолжать портиться вследствие событий на Балканах. Перед нами теперь стояла всего одна задача – без промедления приступить к ясным и определенным действиям. Генерал-фельдмаршал слушал меня с большим вниманием и ответил, что вечером он намеревался сказать мне то же самое; долго ломая себе голову над оценкой обстановки, он также пришел к выводу, что такой шаг необходим. Мы также сошлись во мнениях, что перемирие должно быть заключено на условии упорядоченного планомерного очищения нами оккупированных областей и возобновления боевых действий на границе Германии. Первое представляло огромную военную уступку. Об очищении областей на востоке вопрос не поднимался, и я думаю, что в данном случае Антанта признала бы опасность большевизма, которая угрожала также и ей.

Мы расстались с генерал-фельдмаршалом, крепко пожав друг другу руку как люди, которых любовь соединяет вплоть до гробовой доски и которые держатся вместе не только в счастливые минуты, но и при самых тяжелых жизненных переживаниях. Наши имена были связаны с самыми крупными победами мировой войны. Теперь мы также сошлись в том, что нашим долгом является