Он подался вперед, усмехнулся Мэтью, и свежая кровь выступила из ноздрей.

— Потому что никому — никому — нет дела, будешь ты жить или сдохнешь, кроме тебя самого. Только тебя, — прошипел он, и снова что-то волчье, жестокое мелькнуло на его лице. Он кивнул, чуть высунул язык и слизнул с губы кровь, блестевшую при свечах. — Когда там на тебя наваливаются трое или четверо — и держат, это не потому, что они хотят тебе сделать приятное. Я видел людей, которые от этого погибали, насмерть разорванные изнутри. А они продолжают, потому что труп еще теплый. Все равно продолжают. И ты должен — должен! — опуститься до этого уровня и присоединиться к ним, если хочешь дожить до следующего дня. Должен орать, и вопить, и выть зверем, и бить, и всаживать… и хотеть убить… потому что, если покажешь хоть малейшую слабость, они набросятся на тебя, и тогда твой изуродованный труп выбросят на рассвете в мусорную кучу.

Лиса обернулась к поймавшему ее охотнику, забыв о кровоточащем носе.

— Там сточная канава шла прямо по полу. Мы знали, когда лил дождь, знали, насколько сильный, потому что жижа поднималась до щиколоток. Я видел, как два человека подрались насмерть из-за колоды карт. Драка кончилась, когда один утопил другого в этой неописуемой грязи. Приятный способ кончить жизнь, Мэтью? Утонуть в человеческом говне?

— Есть ли в этой проповеди ответ на мой вопрос, сэр?

— О да! — Джонстон широко усмехнулся окровавленными губами, и глаза его блестели на грани безумия. — Нет слов настолько мерзких, нет фраз настолько грязных, чтобы описать Ньюгейтскую тюрьму, но я хотел ознакомить вас с обстоятельствами, в которых я оказался. Дни были достаточно ужасными… но потом наступали ночи! О радостное благословение тьмы! Я его ощущаю даже сейчас! Слушайте! — шепнул он. — Слышите их? Вот они зашевелились, слышите? Поползли с матрасов, крадутся в ночи — слышите? Вон скрипнула кровать, вон там — и там тоже! О, прислушайтесь — кто-то плачет! Кто-то взывает к Богу… но отвечает всегда Дьявол.

Зверская улыбка Джонстона погасла и исчезла.

— Даже если там так ужасно, — сказал Мэтью, — вы вышли оттуда живым.

— Да? — спросил Джонстон, и вопрос повис в воздухе. Он встал, вздрогнув, когда перенес тяжесть на освобожденное колено, и оперся на трость. — Приходится расплачиваться за эту проклятую удавку, сами видите. Да, я вышел живым из Ньюгейтской тюрьмы, потому что понял: собравшимся там зверям надо предложить другое развлечение, кроме бойни. Я мог им предложить пьесы. Точнее, сцены из пьес. Я играл все роли, на разные голоса и на разных диалектах. Чего не знал, домысливал от себя. Они не замечали различия, до оно и не было им важно. Особенно им нравилась любая сцена, где высмеивали или унижали судейских чиновников, а поскольку в нашем каталоге их не больше щепоти, я стал придумывать сцены и разыгрывать их. Вдруг я оказался очень популярен. Стал знаменитостью среди отбросов.

Джонстон стоял, опираясь на трость обеими руками, и Мэтью сообразил, что он — как требовала его натура — опять оказался в центре внимания публики.

— Я попал в милость к одной очень большой и очень злобной личности, которого у нас называли Мясорубка, поскольку он… гм… с помощью этого прибора избавился от тела жены. Но — подумать только! — он оказался фанатиком рампы. Меня повысили до руководителя представлений, и к тому же я теперь был защищен от угроз.

Как Мэтью и предвидел, Джонстон повернулся так, чтобы видеть всех присутствующих. Скорее даже, чтобы они вполне видели выражение лица актера.

— Незадолго до окончания моего срока, — продолжал Джонстон, — я свел знакомство с одним человеком. Он был примерно моих лет, но выглядел намного старше. И еще он был болен, кашлял кровью. Не стоит говорить, что больной в Ньюгейтской тюрьме — кусок теплого ливера среди волков. Это даже интересно было наблюдать. Его били, потому, что он был легкой добычей, а еще потому что хотели, чтобы он поскорее умер и никого не заразил. Я вам скажу, очень многое можно узнать о человеческой природе в Ньюгейте. Вам следует туда себя поместить на ночь в порядке изучения.

— Я думаю, есть намного менее опасные университеты, — ответил Мэтью.

— Да, но нигде не учат так быстро, как в Ньюгейте. — Джонстон полыхнул короткой улыбкой. — И уроки усваиваются великолепно. Но вернемся к тому человеку, о котором я говорил. Он сознавал власть Мясорубки в нашей маленькой общине, но сам Мясорубка… он бы, скажем, легче бы убил человека, чем понюхал. Поэтому тот больной и избитый субъект попросил меня выступить от его имени как джентльмена. Он и сам был вполне образован. Когда-то был торговцем антиквариатом в Лондоне. Он меня попросил вмешаться и оградить его от дальнейших избиений и прочих недостойных вещей… в обмен на некоторую интересную информацию об одном источнике на той стороне Атлантики.

— А! — сказал Мэтью. — Он знал про клад.

— Не только знал, он помогал его там прятать. Был членом экипажа. О, мне он все это рассказал с захватывающими подробностями. Сказал, что не открывал этого ни одной живой душе, потому что собирается когда-нибудь туда вернуться. Когда-нибудь, говорил он. А я могу стать его партнером и разделись с ним богатство, если спасу ему жизнь. Он мне говорил, что источник глубиной в сорок футов, говорил, что клад опущен туда в плетеных корзинах и джутовых мешках… достаточно рассказал, чтобы вложить мысль о путешествии в мозги бедного оголодавшего бывшего актера, не имеющего ни перспектив, ни родственников, ни хоть какой-нибудь веры в ту соломенную куклу, что вы называете Богом. — Снова Джонстон улыбнулся острой, как нож, улыбкой. — Этот… человек… матрос с пиратского корабля… рассказывал, что на море случилась буря. Корабль потерпел крушение. Он и еще пятеро уцелели и добрались до какого-то острова. Пираты — они и есть пираты, и, я полагаю, камни и кокосы сделали работу ножей и пистолетов. В общем, выжил только один, который огнем подал сигнал проходящему английскому фрегату. — Джонстон пожал плечами. — Что мне было терять, если я хотя бы приехал бы посмотреть? А… да. Этот человек прятал в матрасе золотые карманные часы с гравировкой, которые он тоже отдал мне. Его, видите ли, звали Алан Джонстон.

— А тебя тогда как зовут? — спросил Бидвелл.

— Юлий Цезарь. Вильям Шекспир. Лорд Тяни-Толкай. Выбирайте сами, какая разница?

— А что сталось с настоящим Аланом Джонстоном? — спросил Мэтью, хотя уже понимал. И еще он понял, что черепахи — природные поедатели камышей — очень, наверное, любили пировать на ивовых корзинах и джутовых мешках.

— Бить его перестали. Я должен был доказать ему свою ценность. Он какое-то время жил. Потом он сильно, сильно разболелся. Смертельно, честно говоря. Я сумел добиться от него широты и долготы этого источника… что пытался уже сделать около месяца, стараясь не казаться особо назойливым. А потом кто-то сказал Мясорубке в ту же ночь… кто-то… незаметная тень кого-то… что этот больной, харкающий кровью на все подряд, вон там, в углу… ну, что он очень опасен для всех. Такая болезнь может загубить всю нашу маленькую компанию, а мы ее так любим! К утру, увы, мой партнер отправился в свое последнее путешествие, одинокий и неоплаканный.