Этого о. О., своего духовного отца, хотя это, конечно, громко сказано – духовного отца, я нашел сколько-то лет назад, в новейшие, так сказать, времена, когда собрался воцерковляться, и стал искать священника, которому мог бы полностью довериться, и, надо же такому случиться, нашел совсем рядом, недалеко от нашего Трехпрудного переулка, как его называют, в храме Большого Вознесения, в том самом, в котором Пушкин венчался. Зашел однажды во время исповеди, увидел и понял: мое, мой.

Так доверительно, так доброжелательно, так мягко, я бы сказал, любовно он это делал, накрывая исповедующегося епитрахилью и сам забираясь с лысинкой своей под жесткую колющуюся золотыми нитями парчу, прячась, как дети прячутся под грибком в дождик или, когда дождика нет, просто играют «в домик», и, глядя на него, на них, мне тоже захотелось в этот живой домик на двоих забраться, в котором всегда идет генеральная уборка и атмосфера волнующая, радостная и торжественная – как перед каким-то самым большим, самым главным в жизни праздником.

О. О. не то чтобы как-то очень строго исповедует, но всегда почему-то страшновато, и предстоящей исповеди всякий раз побаиваешься, хотя грехи те же: привычные, ненавистные, мои… А бывает иной раз такое во сне приснится, что, кажется, сниться в моем возрасте уже не должно, и там, во сне, не понимая, что это сон, думаешь со страхом не что же это я, мерзавец, делаю, а как же я это все о. О. на исповеди расскажу? (И я вот думаю, может это и есть страх Божий?)

Но я отвлекся, в который раз, извините, отвлекся, но только лишь на свои дурацкие сны, а не на о. О., потому что о. О., о том ни в малейшей степени не догадываясь, имеет ко всей этой истории самое непосредственное отношение, потому что, думаю, не было бы о. О., то и всех этих строк, возможно, не было бы.

Это я к тому все говорю, чтобы было понятно, как и почему в ту пасхальную ночь мы с Евгением Алексеевичем встретились в маленьком храме Успения Богородицы в П-х, куда о. О. из Большого Вознесения церковное начальство перевело, дав ему здесь приход. Вообще-то, я к Большому Вознесению очень привык, и в П-и добираться не так далеко, как неудобно, но, к счастью, к тому времени сбылась мечта идиота: еще глубже забравшись в долги, я купил василькового цвета «Нивку», чтобы ездить с Грушей на охоту, вот на ней-то я и стал добираться на воскресные службы, благо в выходные по утрам машин на дорогах совсем немного.

Чем еще маленький храм хорош – там невозможно человека потерять, а если о нем забыл, он обязательно о себе напомнит, в том смысле, что за время службы увидишь его еще не раз.

Протиснувшись вместе с вежливой, предельно доброжелательной и уступчивой, если можно так выразиться, православной толпой в храм, я увлекся начавшейся пасхальной службой, во время которой о. О. не ходил, а, я бы сказал, летал по храму с мечущимся дымным кадилом в руке, и когда пролетал мимо меня, я различал на его сплошной полноватой лысинке, крупные, как утренняя роса, капли пота.

Знаю, что грех, грех несомненный, однако ничего не могу с собой поделать – вместо того чтобы молиться в храме вместе со всеми, я за всеми наблюдаю, нет, не за всеми, конечно, но за наиболее интересными, странными, забавными людьми, начиная с того же о. О. Я заметил, в наших православных церквах странных людей немало, и это еще мягко сказано – странных, но тот человек с неугасимой в ветреную ночь свечкой, был еще и загадочен. Загадочен загадкой, которую хотелось разгадывать. Пошарив по плотно стоящей толпе взглядом, я обнаружил его стоящим у правого придела у самой стены. Рюкзак его лежал у ног, в него он, без сомнения, спрятал берет и куртку, оставшись в толстой клетчатой рубахе навыпуск, в каких ходят в кино американские ковбои, а в жизни наши пенсионеры. Он стоял прямо, твердо, неподвижно и смотрел вперед строго и внимательно.

2

Потом было причастие (я причащался), и я напрочь забыл о загадочном незнакомце, и только уходя, вспомнил, и не обнаружив его в неторопливо пустеющем душноватом храме, немного пожалел. «Жаль, – подумал я, – еще одна человеческая загадка останется для меня неразгаданной». Гудели ноги, болела спина, от духоты давило в висках, но впереди ждало разговление. О. О. служит долго, тем более в праздник, тем более в праздников праздник – на часах было ровно четыре, когда я сел в машину, нашел в бардачке спички и, с наслаждением закурив, двинулся домой. Улицы были почти пусты, не езда – удовольствие, я надавил на газ, разгоняясь, и вдруг увидел идущего с правой стороны по тротуару человека с рюкзаком за спиной, в сапогах и берете.

Проскочив мимо, я затормозил и, сдав назад, остановился. Глядя на меня, незнакомец замедлил шаг и тоже остановился. Я открыл дверцу, глядя приветливо и доброжелательно. Он смотрел в ответ с настороженным интересом, ожидая, что я скажу. И я сказал, точней спросил:

– Православный? – спросил я громко, с нехарактерным для себя задором.

Вопрос, точнее, наверное, тон, удивил его и даже, может быть, смутил, но, глядя с тем же настороженным интересом, он ответил:

– Православный.

– Тогда садитесь, подвезу! – тем же дурацким тоном предложил я.

– А вы куда едете? – спросил он подходя.

– А вам куда надо?

– До метро.

– Прошу! – наверное, я волновался, поэтому вел себя, как извозчик-лихач.

Он быстро стянул с плеч лямки, сел рядом, положил рюкзак на колени и, глядя с прежним удивлением, негромко поблагодарил:

– Спасибо.

– Не за что! – воскликнул я и неожиданно даже для себя сморозил очередную глупость: – Должны же мы, православные, друг дружке помогать?

Он глянул на меня коротко и удивленно и, ничего не сказав, стал смотреть в окно.

Но нет, в самом деле, должны же мы, чёрт побери, друг другу помогать, чтобы хоть на чем-то, наконец, объединиться! Я читал недавно: у нас в России самое атомизированное в мире общество, то есть все разъединены, каждый сам по себе, нас ничто не объединяет, – так может, православие? Нет, я не сказал этого тогда, но думал так, даже забыл на какое-то время о своем загадочном пассажире. К тому же жажда близкого разговения немного нервировала – жрать хотелось зверски. Нет, поститься в Великий пост стоит уже из-за одного разговения! Все семь недель поста я не выпил ни грамма и не скажу, что это мне легко далось. Бутылка пятизвездочного армянского коньяка, которую купил перед самым началом и со значением водрузил в центр буфета, притягивала и отталкивала.

Весь пост я работал над романом беспрерывно и равно бесплодно.

Иногда так хотелось напиться, но благодаря церковному запрету этого не сделал, ощущая себя если не святым, то праведником. Сидя за рулем, я мысленно выпил большую рюмку этого дурманящего, пахучего, сладостно тягучего, не побоюсь этого слова божественного напитка и торопливо закусил самой лучшей, самой прекрасной, самой восхитительной во все времена и среди всех народов закуской: сваренным вкрутую яйцом, на котором отпечатались темно-желтые разводы луковой шелухи (никакой другой краски моя жена не признает), посыпанным крупной солью – откусив его, ощущаешь языком и небом скользкую, почти неразличимую на вкус плоть белка, и, вдохнув пышный аромат желтка, мысленно опять же взял в руку и поднес ко рту кусок кулича, с обильно намазанной на него пасхой, которую жена делает из сладкой сырковой массы, обогатив ее цукатами, орехами и изюмом…