Но если бы Эд Эфрин, бывший когда-то Адрианом Эвентри, был там и видел двух пожилых мужчин, чьи кони топтали сгоревшую траву у подножья его родового замка, он бы понял, что именно сказал Грегор Фосиган.

Однако Эда Эфрина не было там. Он вышел из воды в четверти лиги от Эфрина, хромая и придерживая немеющую руку — его едва не убило, когда ударной волной от взрыва швырнуло в воде и ударило о деревянное основание пирса. Он взрыва он на время оглох, чуть не ослеп и почти ничего не видел, кроме алого зарева, разрывавшего небо далеко впереди. Богиня Янона, самая странная из богов-детей, истая дочь своего отца, истая дочь своей матери, была довольно жестока, чтобы оставить его в живых, и достаточно милосердна, чтобы он не узнал, что его брат Анастас был на корабле, который он сжёг собственными руками. Впрочем, у человека, вышедшего из воды в четверти лиги от Эфрина, не было братьев. У него не было ничего, кроме знания о миссии, на него возложенной, и о цене, которая, после случившегося, не могла быть слишком высокой. Чувство холодного покоя снизошло на него, облегчив боль в израненном теле и совсем изгнав её из окончательно запутавшейся души. Он стоял и смотрел, как горит зажжённый им огонь, и не знал, и никто не знал, что если бы лорд Эли Бьярд той весной пошёл в Андразию и вернулся назад, то на корабле вместе с ним пришёл бы мор, равного какому Бертан никогда не видел. Этот мор убил бы три четверти бертанского люда, опустошил бы Тысячебашенный город Сотелсхейм, не пощадил бы на этот раз ни Фосиганов, ни Одвеллов, оставил бы запустенье, которое мёртвой тишью легло бы на Бертан на следующие тридцать лет. Никто не знал также и того, что через эти тридцать лет безродный человек, септа мелкого клана, пришёл бы в город-призрак, которым стал Тысячебашенный, и сказал бы: «Будем строить». И вдохнул бы в руины жизнь, и ещё через тридцать лет превратил бы Бертан в славнейшую империю, которую когда-либо знал мир.

Была и ещё одна вещь, которой не знал никто, хотя, быть может, в сравнении с прочим, чего никогда не случилось по вине Адриана Эвентри, оно могло показаться маловажным — но лишь показаться, ибо величайшее поначалу всегда кажется малым. Мальчик из Скортиара по имени Пит и по прозвищу Доффи, не упади он с планшира и не утони в порту города Эфрина, пойди он в Андразию на «Светлоликой Гилас», не вернулся бы в Бертан. В Андразии его заманили бы на свой корабль фарийские работорговцы, и, проведя четыре года в неволе, он был бы куплен выдающимся мореплавателем из далёкой Альбигейи — земли, о которой в ту пору не слыхивали в Бертане. Этот мореплаватель стал бы для Пита по прозвищу Доффи учителем и отцом, передал бы ему все свои знания и всю свою веру, и через тридцать лет, в тот самый год, когда в Бертане помазали бы на царство Дориана Великого, первого короля западного мира, — в тот самый год мореплаватель Пит Доффи достиг бы далеко-далеко на востоке неведомой, огромной, богатой земли, и открытие это навсегда изменило бы мир. Но Пит Доффи умер, не покинув города Эфрина, и открытие это было отсрочено почти на шестьсот лет, и каждое лето из этих шестисот принесло бы то, чего могло бы не быть.

Если бы Адриан Эвентри мог узнать обо всём этом, он лишился бы разума, раздавленный мощью того, что сотворил один-единственный его шаг. Но он не мог узнать и не узнал никогда.

Боги милосердны.

В осень года 828-го человек, называвший себя Анастасом Эвентри, созвал свободных бондов Бертана на тинг.

Пришли не все.

Двенадцать лет, отделявших Эда Эфрина от Адриана Эвентри, двенадцать лет жизни, которые он, никому не ведомый, выторговал у богов для этих людей, в сущности мало что изменили. Всюду и во все времена люди склонны больше говорить, чем действовать. Свободные бонды всё так же кичились своей свободой, упрямо не замечая, что чем дальше, тем больше эта свобода оборачивается пустым звуком. Они по-прежнему никому не платили дани; среди них не было ни верховных кланов, ни септ, и они очень гордились этим, несмотря на то, что большая часть средств, которые они выжимали из своих крестьян, уходила на поддержание собственных армий, обороняющих границы фьевов от загребущих лап соседа. Они всё так же зарились на соседские замки, видневшиеся на горизонте в ясную погоду, всё так же были рады скорее распре, чем уступке, всё так же не доверяли друг другу. И всё так же объединить их могло только одно: страх, что кто-то с севера или с юга придёт и отберёт у них эти крохи, за которые они так отчаянно дрались между собою. Это было грустное время, унылое время, время жалких остатков того, что когда-то было огромным, могучим, свирепым Бертаном — многоглавым чудовищем, рвавшим окровавленным клювом собственную плоть, заглатывавшим части самого себя и жиревшим на этом. Теперь у многоголового Бертана голов было всего только две. А верней — одна, после того как голову, принадлежащую Дэйгону Одвеллу, срубила рука того, кто называл себя именем Эвентри. Именем, которое те, кто остался ещё не разорван и не проглочен, поминали чаще с проклятьем, чем с благодарностью.

Когда из замка Эвентри, в котором пролилось, должно быть, больше крови, чем в любом ином замке Срединного Бертана, донёсся призыв на тинг — застоявшееся болото того, что осталось от свободных бондов, снова тревожно всколыхнулось. Те, кто стояли, уцепившись за глотки друг друга, вздрогнули и разом повернули головы в ту сторону, откуда раздался клич, — в этом они были едины. Но многие, очень многие, пожав плечами, вновь отвернулись и продолжили душить соседа — то было делом куда более привычным и безопасным, чем снова встревать в большую распрю больших кланов. Другие пришли. Десять кланов — против девятнадцати, отозвавшихся на клич клана Сафларе двенадцать лет назад. С тех пор никто не созывал тинга — разгром, учинённый Дэйгоном Одвеллом армии Анастаса Эвентри, надолго запомнился свободным бондам. Как знать, быть может, они бы и утратили тогда свою свободу, если бы не подоспел Фосиган, напомнивший своему вечному сопернику, кто на самом деле держит страну в кулаке. Напомнил — и ушёл назад в свою нору, откуда было его не выкурить иначе, чем показав ему силу… подобие силы — потому что мало стоит кулак, не способный удержать вместе пять пальцев.

Однако — и Эд Эфрин знал, что так будет, — дело было не так просто. Кто он — этот «Анастас» Эвентри? В народе поползли странные слухи — да уж не тот ли это самый, который в своё время дал отпор Одвеллу? Нет, возражали другие, тот давно мёртв, потому-то бонды и проиграли Одвеллу войну. Но может, возражали третьи, он был жив всё это время и вернулся теперь? А может, добавляли четвёртые, он и впрямь вернулся — но не из изгнания, а с того света, из чертогов Молога?.. И, слыша это, все говорившие суеверно сотворяли знак, охраняющий от дурных сил.

Кто чувствовал страх, кто — недоверие, кто — любопытство. Но знать, что же это за человек да зачем он скликает тинг, хотели многие. Да что там — все хотели это знать, даже те, кто не отозвались на брошенный из Эвентри призыв. И их глаза теперь тоже были устремлены на замок, имевший столь дурную славу. Они немного завидовали своим отважным собратьям, отправившимся в это дрянное место — но своя шкура всяко была дороже.