Знают: слаб человек, никто не хочет смерти голодной и холодной, когда вот он, дурманящий, все нутро выворачивающий своим запахом хлеб, каждой порой своей тебе шепчет: ну давай же, возьми, съешь меня, задави обреченного брата своего за меня – что он там хрипит-стонет о верности родине? Где она? В невозвратной дали, а я здесь, только я могу дать тебе жизнь.

– Да, про все мы слыхали, – точно превозмогая неверие скитника в зверский порок, никогда им не виданное проявление порченой человечьей природы, сказал пожилой, сноровисто чинивший подметки и назвавший себя дядей Гришей. – И про спорт их штрафной, и про опыты, как на лягушках, и что кровь забирали до капли… Но вот чтобы живые мишени да в воздухе – про такое впервые, – будто уж согласился, признал: невозможно придумать такое – потому и не верить нельзя.

– Что же вы согласились? Мучения тянуть? – спросил с расчетливым презрением бородатый красавец-абрек.

– Дрожали за жизнь, – ответил Зворыгин надменно и просто, с безрадостным сознанием превосходства над этими людьми. – Машина – оружие, сила, из нее можно многое выжать, а вот на лопате верхом не взлетишь.

– И вот убежали – свезло.

– Везет в лотерею Осоавиахима. А мы все старались. Не всем повезло. Вчера в лесу троих своих оставили. Ощепкова, комдива, сегодня закопали поутру. И там, у колючки, несчитано наших легло, чтоб я тут сидел перед вами.

– Вас как – накормили уже? – заботливо осведомился дядя Гриша и, получив кивок в ответ, заговорил совсем иначе: – А вот кого мы накормили, мы пока не знаем. Не знаем, не знаем… – повторил он с несобственным, мерзлым упорством. – Видим вот, что вы к нам не с курорта явились, и в болоте тонули, и в немцев вместе с нами стреляли, а только…

– Наши личности можно проверить, – клокотнул у Зворыгина в горле смешок – оттого ли, что он все не мог ни представить умом, ни восчувствовать связь с Красной армией русских, оттого ли, что именно подтверждение их личностей и породит обвинение неотстранимое, о котором ему говорил еще тот «русский немец» в заднепровском селе: «Как ты мог всплыть живым, когда мы уже похоронили тебя как героя?»

Он не чувствовал смертного страха, человек 1921 года рождения, которого и до лагеря-то убивали по три раза на дню, разве только тоску непрощения, непричащения плоти и крови своего же народа. Отлучение от Ники, красоты боевого полета, то же самое, что и в немецком плену, земляное молчание любви – вот что было страшнее всего, страшней «захоронения в обезличенной могиле», которое глумливо предрекал ему тот безымянный немец-совратитель: все одно у тебя теперь родины нет – значит, и о предательстве можешь не думать; предают только тех, кто жалеет и любит тебя, тех, кто сам тебя первым не предал суду и позору ни за что ни про что.

Будто верность хранить можно только той земле и тому народу, которые верность твою заслужили, верить можно лишь в Бога, который к тебе исключительно добр. А нет – выбирай себе нового, который в кормушку навалит побольше и крест на хребтину возложит полегче.

– Да подтвердятся ваши личности, – возвел дядя Гриша глаза на смуглые бревна наката, вглядевшись сквозь землю – в далекое небо, туда, где про каждого знают неоглашаемое все. – Зворыгин, комполка, герой… вплоть до самых кальсон подтвердится, которые вам при царе Горохе выдавали. Да только это – кем вы были, милые мои, а вот кем вы стали – про это нигде не написано. Вот ты, тезка, скажешь: придумать такое нельзя, – взглянул на Григория горько-повинно, не скрыв, не желая скрывать, как тяжело ему не верить закипающему пеною у рта зворыгинскому слову. – Была такая школа, восстание, побег… Допустим, мы даже слыхали про это. Узнаем, что все так и было. Но с вами ли было? А ну как вы к нам – под маркой тех летчиков, мертвых героев? Нелепица? Бред? Мудрено уж слишком? Да только мы в эту нелепицу с немцем который уж месяц играем. Спектакли Большого театра друг дружке. Мы – в ихнюю форму, они – в нашу шкуру. Является – кожа до кости, как вы: родные, спасители, братцы, дошел! Ну как не поверить ему? И вот он уж с нами воюет, старается. Да только вот что-то куда ни шагни – везде хлебом-солью встречают, без мала из калибра восемь-восемь. Почтовый-то ящик под каждый кустом. Сломали его. В холодную на трое суток без хлеба, то, се, потом колбаса, шоколад – выбирай. Если хоть одного своего продал в лагере за колбасу, бумагу подписал, то – все, нету хода к своим. Есть такие, кто выдержал, да. Да только этого, простите, по вашим ребрам не понять. Анатомию выучить можно, а душу – нельзя.

– Тогда выводи нас – чего даром жилы тянуть? – Зворыгин не взвился, а просто устал, не мог шевельнуться под гнетом. Вот эту плиту должны были сдвинуть они. Не важно куда, лишь бы выпустить душу.

– Мы выведем, выведем, – сказал дядя Гриша с тоской. – На чистую воду, ты понял?

– Давай придвигайся, – абрек разложил на столе затертую, сальную карту. – Вот мост, вот железная ветка. Откуда к ней вышли, показывай.

– Давай, Даян, пытай. А знаешь, тезка, как Даян на русский переводится? Верховный судья, так-то вот, – сказал дядя Гриша. – Но мы вас не судим – нам правду знать надо.

Листья падали, падали, падали – жестяные, скоробленные и едва пожелтевшие, чистые, гладкие, еще не сжухшиеся в судорогу невесомой старческой ладони. За холодную ночь лес почти опрозрачнел, и сквозь призраки русских берез было видно трехобхватные в комле дубы, все державшие на узловатых ветвях заржавелые листья, как награды за выслугу лет и глубинное, корневое упорство.

– Большая земля говорит, ты убит. – Дядя Гриша смотрел на Зворыгина так, словно невидимый костерный дым ел его терпеливые и привычные к жжению глаза и не мог от Григория он отвернуться.