на улицу и как будто не может понять, почему волнуется эта толпа, почему нет в магазине привычного оживления, почему поминутно звенят стекла от отдаленного гула, а у ее соседа, игрушечного офицера, дрожит плюмаж и звякает сабля.

После беспокойной, бессонной ночи, рано утром, и офицер, и обезьяна были страшно поражены необычным видом. По улицам двигались незнакомые, никогда не виданные полки в серых шинелях, поблескивая на солнце ровными линиями штыков, шла артиллерия, гремели оркестры.

Все магазины были открыты, и новые люди, все в таких же серых шинелях, толпились у окон.

Молодой артиллерийский капитан с красивым розовым лицом остановился у зеркального окна, долго, улыбаясь, смотрел на обезьяну и, видимо, что-то решив, вошел в магазин. На ломанном польском языке он заговорил с приказчиком, прямо подведя его к обезьяне, после чего она была снята с окна, ее уложили в большую коробку, с которой офицер и вышел, улыбаясь, на улицу.

Среди глубоких снегов, в самой середине Карпат, тот же самый капитан отправлял своего деньщика Александра в Россию к семье в имение. Александр радостно, по-солдатски быстро, собрал свой несложный багаж, в руки взял большую коробку с обезьяной, которую было приказано беречь и довезти целой.

Путешествие было длинное. Сначала на батарейных лошадях по глубокому снегу добрался он до ближайшей станции, где горами лежали ящики со снарядами и консервами, сел в этапный поезд, битком набитый военным людом, и только на третий день очутился теперь уже в русском Львове, где и попал в настоящий пульмановский вагон третьего класса.

Рассвет еще только начинался, когда Александр весело шагал мимо спящего большого села, идя с мешком за спиной и коробкой в руках с полустанка к усадьбе.

Его появление было целым событием. Встретили, как родного, призвали в столовую и все хором расспрашивали про войну, про барина, про последние бои, про офицеров, солдат батареи, словом — про все, что было близко и сродни Александру. Он был толковый, смышленый солдат, стоял по привычке навытяжку и подробно, обстоятельно все рассказывал. На кухне его кормили до отвалу, и вся прислуга и пришедшие дворовые глядели ему в рот, не позволяя ни на минуту умолкнуть. Уже поздно вечером наконец, он с удовольствием растянулся на кровати, на которой забыл, как спят, и, засыпая, блаженно думал о том, что он здесь, в России, в русской деревне, что его никто не потревожит ночью и он не будет слышать ни треска ружей, ни бухания оружия.

На другой день в большой, просторной, залитой зимним солнцем детской сидела жена капитана с полуторагодовалой пухлой розовой девочкой на коленях. Рядом, улыбаясь, стояла няня в клетчатом платке, из-под которого выбивалась прядь седых волос. Она одной рукой придерживала передник, а на ладони другой держала большую обезьяну, которую привез Александр, и раздельно повторяла: «от папы, от папы, от папы…» Девочка тянула к обезьяне ручки, смешно пряла розовыми пятками ножек и повторяла за няней: «а… па…, а… па… а».

Через три дня, проведя Рождество в деревне, Александр уехал, а обезьяна, которая так и осталась «Апа», стала самым замечательным существом в доме. Девочка Тата не расставалась с ней ни на минуту. Во всех случаях жизни Апа была с ней. Когда Тата ложилась спать, она требовала Апу; когда она сидела за столом в своем высоком стульчике, Апа была рядом.

Апе было хорошо. Хотя дом был большой и народу в нем было немало, Апа быстро узнала всех теток и дядей, и скоро маленький мир Таты стал ее собственным миром.

Раньше всех поднималась в доме няня, а потом и Тата. После завтрака из манной каши и молока няня старательно вытирала Тате рот, на котором обычно после еды оставались большие белые усы во всю розовую щечку, Тата усаживалась в колясочку, и няня выкатывала ее в сад. Дни стояли хорошие: чувствовалось в воздухе приближение весны, солнце сияло яркое и радостное. Апа сидела в ногах Таты, положив свои мохнатые руки на борты коляски, и с любопытством смотрела на большой усадебный двор, на многочисленные службы, на смешных бородатых людей в зипунах, которые то и дело проходили по двору.

Летом стало еще веселее, потому что Тата научилась ходить, и теперь они вдвоем с Апой совершали прогулки по всему саду. Правда Тата не особенно твердо держалась на ногах и частенько падала, каждый раз вызывая страх и воркотню няни, но все же было очень интересно с каждым днем узнавать все новые и новые места и знакомиться с невиданными дотоле вещами. Как то раз Апа совсем считала себя погибшей. Тата незаметно вышла из сада, по обыкновению волоча ее за руку, и они очутились на большом чистом месте, которое было отгорожено, а по углам стояли какие-то длинные низкие сарайчики. Здесь разгуливала масса всякой птицы, самых разнообразных цветов. Весь воздух, казалось, был наполнен гоготом, кудахтаньем, писком, а большие огненные, отливающие золотом существа время от времени громко хлопали крыльями и неистово кричали, изогнув длинную шею с красным, как кровь, гребешком. Тата, по-видимому, очень заинтересовалась этим местом и не заметила, как к ней подскочил такой зверь и, налетев, стал клевать Апу. Тата подняла неистовый плач, хотела было бежать, но упала, и только подоспевшая няня, которая задремала в саду на скамейке, спасла их от верной гибели.

Осенью с массой свертков, чемоданов и баулов Тата и Апа были погружены в вагон и через двое суток очутились в Петербурге в большой квартире. Здесь Апа чувствовала себя не так свободно, но зато звонки трамваев, шум большого города живо напоминали ей Львов, и она, гуляя с Татой по людным улицам, думала о далекой Галиции.

Прошла зима. Тата не только совершенно свободно ходила, но даже научилась рассказывать сказки, и часто в гостиной на большом мягком кресле она усаживала Апу с собой рядом и рассказывала ей самую любимую сказку, которую она знала почти наизусть: «Колобок». В конце февраля, как-то утром Тата прибежала к ней и с хитрой рожицей сообщила ей, что Боженька послал ей сестрицу.

В этот день город был необычайно оживлен. Дрожали стекла от поминутных залпов, слышалась трескотня выстрелов, громкое пение Марсельезы, крики и гул толпы. В доме все были очень встревожены. Поминутно звонил телефон, приходили какие-то люди, вот такие же, каких она видела первый раз во Львове, которых няня уговаривала не входить, потому что в доме больные. Когда няня с Татой, державшей по обыкновению Апу на руках, вышла гулять — город представлял странное