разлетались. Две верхние пуговки ночной сорочки были расстегнуты.

Зарецкий поинтересовался:

— Чем изволите зарабатывать на пропитание?

— Я еще не работаю, — ответила Маруся.

— А чем, ежели не секрет, планируете заниматься в будущем?

— Не знаю. Я, вообще-то, музработник.

— С вашими данными я бы подумал о Голливуде.

— Там своих хватает. А главное — им уж больно тощие нужны.

— Я поговорю с друзьями, — обещал Зарецкий.

Потом он сказал:

— У меня к вам дело. Я заканчиваю работу над книгой «Секс при тоталитаризме». В этой связи мной опрошено более четырехсот женщин. Их возраст колеблется от шестнадцати до пятидесяти семи лет. Данные обработаны и приведены в систему. Короче — я буду задавать вопросы. Отвечайте просто и без ложной застенчивости. Думаю, вы понимаете, что это — сугубо научное исследование. Мещанские предрассудки здесь неуместны. Садитесь.

Зарецкий вытащил портфель. Достал оттуда магнитофон, блокнот и авторучку. Корпус магнитофона был перетянут изоляционной лентой.

— Внимание, — сказал Зарецкий, — начали.

Он скороговоркой произнес в микрофон:

— Объект четыреста тридцать девять. Шестнадцатое апреля восемьдесят пятого года. Форест-Хиллс, Нью-Йорк, Соединенные Штаты Америки. Беседу ведет Натан Зарецкий.

И дальше, повернувшись к Марусе:

— Сколько вам лет?

— Тридцать четыре.

— Замужем?

— В разводе.

— Имели половые сношения до брака?

— До брака?

— Иными словами — когда подверглись дефлорации?

— Чему?

— Когда потеряли невинность?

— А-а… Мне послышалось — декларация…

Маруся слегка раскраснелась. Зарецкий внушал ей страх и уважение. Вдруг он сочтет ее мещанкой?

— Не помню, — сказала Маруся.

— Что — не помню?

— До или после. Скорее все-таки — до.

— До или после чего?

— Вы спросили — до или после замужества.

— Так до или после?

— Мне кажется — до.

— До или после венгерских событий?

— Что значит — венгерские события?

— До или после разоблачения культа личности?

— Вроде бы после.

— Точнее?

— После.

— Хорошо. Вы занимаетесь мастурбацией?

— Раз в месяц, как положено.

— Что — как положено?

— Ну, это… Женские дела…

— Я спрашиваю о мастурбации.

— О господи! — сказала Маруся.

Что-то мешало ей остановить или даже выпроводить Зарецкого. Что-то заставляло ее смущенно бормотать:

— Не знаю… Может быть… Пожалуй…

С нарастающим воодушевлением Зарецкий говорил:

— Отбросить ложный стыд! Забыть о ханжеской морали! Человеческая плоть священна! Советская власть лишает человека естественных радостей! Климакс при тоталитаризме наступает значительно раньше, чем в демократических странах!..

Маруся кивала:

— Еще бы…

Зарецкий вдруг совсем преобразился. Начал как-то странно шевелить плечами, обтянутыми лиловой бобочкой. Вдруг перешел на звучный шепот. Задыхаясь, говорил:

— О Маша! Ты — как сама Россия! Оскверненная монголами, изнасилованная большевиками, ты чудом сохранила девственность!.. О, пусти меня в свою зеленую долину!

Зарецкий двинулся вперед. От его кримпленовых штанов летели искры. Глаза сверкали наподобие хирургических юпитеров. Магнитофон затих, тихонько щелкнув.

— О, дай мне власть, — шептал Зарецкий, — и я тебя прославлю!

Маруся на секунду задумалась. Пользы от этого болтливого старика — не много. Радости — еще меньше. К тому же надо спешить за ребенком.

Зарецкий положил ей руки на талию. Это напоминало приглашение к старомодному бальному танцу.

Маруся отступила. Ученый человек, и так себя ведет. А главное, пора идти за Левой…

Зарецкий был опытным ловеласом. Его тактические приемы заключались в следующем. Первое — засидеться до глубокой ночи. Обнаружить, что автобусы не ходят. Брать такси — дороговато… Далее — «Разрешите мне посидеть в этом кресле?» Или — «Можно я лягу рядом чисто по-товарищески?..» Затем он начинал дрожать и вскрикивать. Оттолкнуть его в подобных случаях у женщин не хватало духа. Неудовлетворенная страсть могла обернуться психическим расстройством. И более того — разрывом сердца.

Зарецкий плакал и скандалил. Угрожал и требовал. Он клялся женщинам в любви. К тому же предлагал им заняться совместной научной работой. Порой ему уступали даже самые несговорчивые.

Так бывало ночью. В свете дня приемы часто оказывались недействительными.

Маруся сказала:

— Я скоро приду.

Через минуту появилась, одетая в строгий бежевый костюмчик.

Зарецкий, хмурясь, уложил магнитофон в портфель. Затем таинственно и мрачно произнес:

— Ты — сфинкс, Мария!

— Почему же свинство?! — рассердилась Муся. — Это что еще за новости! А если я люблю другого?

Зарецкий саркастически расхохотался, взял жетон на метро и ушел.

С этого дня Марусе уже не было покоя. Женихи и ухажеры потянулись вереницей.

Видимо, свободная женщина распространяет какие-то особенные флюиды. Красивая — тем более.

Мужчины заговаривали с ней всюду, где она появлялась. В магазинах, на автобусной стоянке, перед домом, около газетного киоска. Иногда американцы, чаще — соотечественники.

Они звонили ей по телефону. Являлись в дом с какими-то непонятными предложениями. Даже посылали ей открытки в стихах. Например, диссидент Караваев прислал ей такое стихотворение:

«Марусь! Ты любишь Русь?!»

С Караваевым Маруся познакомилась в аптеке. Он пригласил ее на демонстрацию в защиту Сахарова. Маруся сказала:

— С кем я оставлю ребенка?

Караваев рассердился:

— Если каждый будет заботиться только о своих детях, Россия погибнет.

Маруся возразила:

— Наоборот. Если каждый позаботится о своем ребенке, все будет хорошо.

Караваев сказал:

— Вы — типичная эмигрантка, развращенная Западом. Думаете только о себе.

Маруся задумалась. «Один говорит — сама Россия, изнасилованная большевиками. Другой — эмиграция, развращенная Западом. Кто же я на самом-то деле?..»

Караваев предложил ей сообща вести борьбу за новую Россию. Маруся отказалась.

Издатель Друкер тоже призывал ее к борьбе. Но — за единство эмиграции.

Он говорил:

— Нас мало. Мы разобщены и одиноки. Мы должны объединиться на почве русской культуры.

Друкер пригласил Марусю в свое захламленное жилище. Показал десяток редких книг с автографами Георгия Иванова, Набокова, Ходасевича. Преподнес ей злополучного «Фейхтвагнера». И вновь заговорил насчет единства:

— Нас объединяет многое. Язык, культура, образ мыслей, историческое прошлое…

Марусе было не до этого. Объединение с Друкером не разрешало ее жизненных проблем. Интересовало Марусю главным образом не прошлое, а будущее. Она предложила:

— Будем друзьями.

Друкер, криво улыбаясь, согласился.

А вот таксисты действовали более решительно. Перцович говорил ей:

— Летим во Флориду, о’кей? Беру на себя дорогу, гостиницу и развлечения, о’кей? Покупаю модельные туфли, о’кей?

— Но у меня ребенок.

— Это не моя забота, о’кей?

— Я подумаю…

Еселевский вел себя поскромнее. Действовал с меньшим размахом. Предложил ей дешевый мотель на Лонг-Айленде. А вместо туфель — развесной шоколад из деликатесного магазина.

Будучи отвергнут, Еселевский не расстроился. Кажется, даже вздохнул с облегчением…

Лучше всех повел себя Баранов. Оказался самым благородным. Он сказал:

— Я зарабатываю долларов семьсот в неделю. Двести из них систематически пропиваю. Хотите, буду отдавать вам сотню. Просто так. Мне это даже выгодно. Пить буду меньше.

— Это неудобно, — сказала Маруся.

— Чего тут неудобного, — удивился Баранов, — деньги