Служить бессмертному слову – великое счастье!

...

...

...

...

Слеп, кто не видит солнца, глуп, кто его не познает, неблагодарен, кто не благодарит. Не оно ли и свет, что светит, и благо, что возвышает, и благодеяние, что радует, – учитель чувств, отец сущего, творец жизни.

Так что не знаю, светлейший синьор, куда бы я сам годился, если бы не уважал Ваш ум, не чтил Ваши обычаи, не прославлял Ваши заслуги.

Таким показались Вы мне с самого начала, как только я прибыл сюда, на Британский остров, пожить тут, сколько позволит время; таким же Вы обнаруживаете себя множеству людей при всяком удобном случае и возбуждаете удивление всех, постоянно проявляя свою природную благосклонность, поистине героическую.

Но думать за всех нужно всем, благодарить за многих – многим.

Решая так, судьба не дозволяет, чтобы я, сам не однажды выказав себя чувствительным к несносному и неуместному неприличию других, навеки запечатлел свою неблагодарность и покинул Вашу прекрасную, счастливую и гостеприимную родину. Не поблагодарив, по крайней мере, за все, что сделано мне лично, Вас, а также великодушную и благороднейшую личность синьора Фолька Гривелла [2] .

Он соединен с Вами узами тесной и долгой дружбы, множеством своих внутренних и внешних совершенств, вместе с ним Вы росли, питались и воспитывались. Он походит на Вас, да и по отношению ко мне он был тем вторым, кто после Вас пригласил меня и предложил мне занять вслед за Вашими, первыми, вторые должности у себя. И я бы их принял, а он, конечно, поручил мне, если бы завистливая Эриния не рассеяла меж нами свою отраву подлой, злокозненной и бесчестной корысти.

Так что, приберегая для него некую иную материю, я посвящаю Вам эти диалоги, которые, конечно, будут хороши или дурны, ценны или негодны, возвышенны или подлы, учены или невежественны, высоки или низки, полезны или вредны, плодотворны или бесплодны, густы или разбавлены, религиозны или непосвящены. Как и те, в чьи руки они попадутся, одни будут одарены свойством одним, другие – совсем противоположным.

Так как глупых и несправедливых несравненно больше, чем умных и справедливых, то если бы я добивался славы и иных плодов, приносимых хором голосов, мне не только нечего было бы надеяться на радостный успех своих занятий и трудов, а скорее нужно было бы ждать поводов для недовольства и предпочесть молчание слову. Если же, напротив, цель моя – быть на виду у вечной истины, для коей все то, что не только очень немногие разузнают, ищут, достигают, но что, мало того, преследуется, презирается, проклинается, тем более становится ценным и высоким. Я всякий раз с тем большею силою стремлюсь побороть бурный поток, чем очевиднее для меня, что извилистое, глубокое и наклонное русло придает ему большую силу.

Итак, пусть толпа смеется, шутит, издевается, восхищается комедиантами и скоморохами, под маскарадного внешностью которых в надежной сохранности скрыто сокровище доброты и истины: все равно, как обратно, разве мало есть таких, что под сурово насупленными бровями, кротким видом, длинною бородою и тогою, наставнически важною, стараются ко всеобщему вреду скрыть свое столько же позорное, сколько горделивое невежество и столь же опасные, сколь прославленные злодеяния.

Тут многие из тех, что не могут приобрести себе славы ученых и добродетельных собственной добродетелью и знанием, очень легко могут выдвинуться, доказав, как мы невежественны и порочны. Но, знает Бог, ведает непогрешимая истина, что насколько глупы, развратны и преступны подобного рода люди, настолько я в своих мыслях, словах и действиях не знаю, не имею и не стремлюсь ни к чему иному, кроме искренности, простоты и правды. Именно так и будут судить обо мне там, где не поверят, чтобы героические дела и заслуги были бесплодны и бесцельны; где не станут считать высшую мудрость нескромною верою; где отличают человеческий обман от божественных внушений; где извращение естественных законов не считается делом веры и сверхчеловеческого благочестия; где научное исследование не есть безумие, где не в жадном захвате – честь, не в обжорстве – роскошь, не в толпе рабов, каковы бы они ни были, – хорошее имя, не в лучших одеждах – достоинство, не в богатстве – величие, не в диковинном – истина, не в злобе – благоразумие, не в предательстве – любезность, не в обмане – осторожность, не в притворстве – умение жить, не в неистовстве – сила, не в силе – закон, не в тирании – справедливость, не в насилии – суд и так далее во всем прочем.

Джордано, чтобы все знали, высказывается свободно, дает свое собственное имя, чему природа дает свое собственное бытие. Не стыдится говорить о том, что сотворила достойным сама природа. Не скрывает того, что она выставляет открыто. Зовет он хлеб – хлебом, вино – вином, голову – головою, ногу – ногою и прочие части каждую своим именем. Называет еду – едою, сон – сном, питье – питьем и так все прочие естественные отправления обозначает присущим им именем. Считает чудеса за чудеса, храбрость и диковинные дела за храбрость и диковинные дела, истину за истину, науку за науку, доброту и доблесть за доброту и доблесть, обман за обман, лицемерие за лицемерие, меч и огонь за меч и огонь, слова и сны за слова и сны, мир за мир, любовь за любовь. Оценивает философов, как философов, ученых, как ученых, монахов, как монахов, священников, как священников, проповедников, как проповедников, пиявок, как пиявок, бездельников, гаеров, шарлатанов, фокусников, барышников, скоморохов и попугаев за то, что они о себе говорят, как себя показывают и что – суть. Точно так же относится и к работникам, благодетелям, мудрецам и героям.

Смелее! Смелее! Ибо видим, как за свою великую любовь к миру он – гражданин и слуга мира, сын Отца-Солнца и Земли-Матери – должен выносить от мира ненависть, проклятия, преследования и изгнание. Но, в ожидании своей смерти, своего перевоплощения, своего изменения, да не будет праздным и нерадивым в мире!

Пусть же представит он теперь Сиднею разложенные в стройном порядке семена своей нравственной философии не для того, чтобы тот удивлялся, познавал, понимал ее, как что-то новое; но для того, чтобы рассматривал, обсуждал и оценивал, принимая все, что следует принять, извиняя все, что следует извинить, беря под свою защиту все, что следует защитить от морщин и бровей лицемеров, от зубов и носа молокососов, от пилы и напилка педантов; предупреждая первых (лицемеров), что автор, конечно, исповедует ту религию, которая зачалась, растет и крепнет воскрешением мертвых, исцелением недужных, отдачею своего, и что не вызовет он сочувствие там, где похищают чужое, заражают здоровых и убивают живых. Советуя вторым (молокососам) обратиться к деятельному разуму и духовному солнцу с просьбой послать свой свет тем, у кого нет. Разъясняя третьим (педантам), что нам не годится быть, как они, рабами известных и определенных мнений и слов, но что Божьею милостью нам дано и в нашей воле заставить слова служить нам, выбирая и приспособляя их для нашей пользы и выгоды.