Заплакала, больше от обиды, чем от боли. Игорь вдруг переменился, подхватил на руки, стал извиняться: дурак я, какой дурак, ревнивый. Прости, это напряжение на работе и шампанское, прости, девочка моя. Маша всё плакала, но обида понемногу уходила.

Могла ли Маша предположить, что обидные упрёки станут обыденностью, заполнят уши, прорастут к коже. А вместо красавицы из зеркала на неё ежедневно будет смотреть неряха и грязнуля. Всего-то и нужно впустить в свою жизнь медведя.

Его привёл Игорь. Чем чаще Маша думает об этом, тем больше убеждается.

С утра ей нездоровилось. Тянуло что-то внутри, было мутно и страшно. Маша отпросилась с работы и пролежала до обеда. Поднялась только после звонка: девочка моя, ты как, получше? Приду не один, уж прости — срочный проект. Маша понимала: Игорь метил на повышение, и это был шанс немного улучшить хромающее от ипотеки финансовое положение. Маша собрала ноющее тело, разморозила курицу и наготовила побольше. Встретила гостей, накрыла на стол, извинилась и ушла в спальню.

За стеной вилась рабочая беседа: тихое обсуждение порой всплескивалось напряжённым спором, и Маша качалась на волнах чужих голосов, уплывала в дрему. Боль словно засыпала вместе с ней. Вдруг — громовой хохот, потом снова и снова. И то и дело повторяющееся Михалыч. Маша ойкнула: живот свело раз, другой. В голове застучали молоточки. Потом ухнуло сильнее, словно вторя басовитому смеху за стеной. Машу мутило, и почему-то казалось, что именно неведомый Михалыч, над шутками которого покатывались на кухне, тому виной.

Она ворочалась, то и дело прижимая руки к животу, морщилась от громких звуков и поглядывала на экран телефона: одиннадцать, полдвенадцатого, полночь…

В начале первого она не выдержала. Сползла с кровати, и как была, в домашнем, двинулась к кухне.

— Игорь, — свет резанул, кухню размыло от выступившей на глазах влаги. Люди за столом показались тенями. — Ребята, вы извините, время позднее, а завтра на работу.

— Да, Михалыч, засиделись мы, — по голосу Маша узнала Павла. — Завтра продолжим.

Пропустив гостей в коридор, Маша со вздохом глянула на гору посуды, пустые бутылки под столом и груду костей в тарелке.

В прихожей снова громыхнул смех, потом хлопнула дверь и всё стихло.

— Игорь, поможешь? Или я завтра до работы уберу, нехоро…

— Ты охренела? Тебе кто позволил? — рыкнуло из темноты прихожей. Маша вздрогнула. Голос чужой, слова чужие.

Удар сбил её с ног, сверху навалилось тяжёлое, заворчало гневно: — Тебе. Кто. Разрешил. Лезть. В мужской. Разговор.

На каждое слово — удар. По лицу. По животу. По спине. Тяжелые лапы. И тухлая вонь из оскаленной пасти. Медведь.

И странная мысль сквозь боль и ужас: кости… кости в чашке — не куриные.

Была Маша Игорева, стала — медведева. И оказалось, что так жить тоже можно. Замазывать синяки тоналкой, бороться с желанием закатать рукава водолазки, а потом и вовсе привыкнуть. По ворчанию и возне в коридоре чуять, в каком он вернулся расположении духа. И становиться всё меньше, даже движения сковывать волей, если в ворчании слышно малейший намёк на рык.

Бывал медведь и ласков. Дарил подарки, следил, чтобы в доме всегда было изобильно: хороший кусок мяса, красная рыба и обязательно сладости. Для того муж-добытчик и нужен, благо, карьера медведя поперла в гору.

Мог быть неуклюже-нежным, особенно после хорошего ужина. Обнимал крепко, гладил по голове, даже настоял, чтобы Маша ушла с работы: главная забота хозяйки — дом. Ты же хочешь быть хорошей хозяйкой? Маша хотела, потому что плохую хозяйку ждала тяжелая лапа науки.

Особенно заботливым медведь сделался, когда выяснилось, что Маша в положении. В доме появились фрукты и маленькая синяя кроватка. А неуклюжесть и нерадивость Маши неожиданно стали оправдываться гормонами и богатырём под сердцем. Тяжёлую лапу над собой она больше не чуяла, но всё равно съеживалась, слыша недовольное пересолила, недосолила или плохо прожарила.

Маша боялась только одного: а вдруг девочка? Медведь, кажется, даже мысли такой не допускал. Но УЗИ показало крепкого мальчика. На радостях медведь пропал на пару дней, но вернулся довольный — с запахом сладких духов на одежде и шикарной шубой для жены.

К исходу зимы в квартире зазвучали агуканье и плач. Маша ворковала над сыном и думала, что маленький Ваня похож на Игоря. Только уши медведжьи. И аппетит звериный.

Медведь Ванюшу любил, совал мохнатую морду в кроватку, качал на огромных лапах. Но Маша видела: когда Ваня хныкал, медведь морщился. Смотрел тяжело. Если сын долго не успокаивался, в глотке мужа зрел рык. Маша подхватывала сына и шла убаюкивать на кухню:

Баю-баю-бай, бай,

Милый Ваня, засыпай,

А не то придёт медведь,

Станет топать и реветь.

Страх, почти отпустивший её за время беременности, вернулся. Занятая малышом, вечно недосыпающая, она не справлялась с хозяйством: то жаркое пригорит, то посуду перемыть времени не хватит. В спину снова понеслись неряха, неумеха, другие же справляются.

Когда у Вани стали резаться зубки, медведь сорвался. Ваня плакал целый вечер и ночь, ничего не помогало. Маша баюкала сына до рассвета, руки онемели от усталости, ноги гудели. Хотелось сесть на холодный кухонный пол и расплакаться вместе с сыном. Под утро Ваня затих. Приоткрыв дверь спальни, Маша наткнулась на красные глаза медведя. Воздух будто кончился. На одеревеневших ногах она доплелась до кроватки, осторожно уложила Ваню. И, склонив голову, двинулась на кухню. Тяжёлый взгляд ощущала спиной. И знала: она виновата. Не справилась с сыном, нарушила священную спячку.

Медведь нагнал её в коридоре, схватил за растрепанную косу, поволок на кухню. Бил молча, но сильно. По спине, по животу, по лицу. Маша только всхлипывала. А после лежала на холодном полу, рассматривала пятна крови на линолеуме.

— Прибери за собой, — рыкнул медведь из прихожей. И вышел из дома, даже не позавтракав.

Маша прислушалась: в спальне было тихо. С трудом села, провела пальцами по распухшему лицу и тихо завыла:

А не то придёт медведь,

Станет топать и реветь.

Станет топать и реветь,

Маму Вани бить и рвать.

Побои вернулись в Машину жизнь. Стали обычным делом. Теперь упрёки касались не только хозяйства, но и Машиного тела. Орыхлевшее после родов, оно никак не хотело возвращаться в прежнюю форму.

Жри меньше и займись собой. Полгода прошло, пора бы уже. Всё равно дома сидишь. Пока сын спит, могла бы гимнастикой заняться.

А стряпать когда? Убираться? Сил даже на это у разбитого Машиного тела едва хватало. Красивой быть и не хотелось. Разве можно стать красоткой с синяком на всю