Она весь день, с интересом обшаривала взглядом все вещи в доме, представляя их в качестве мимолетных тайничков для своего переселения, но так и не смогла остановиться надолго ни на одном из предметов.

Пустота пустила в ней корни сразу же, за сутки полностью заполнив собой оболочку Сепии. И когда на следующий день, девушка открыла глаза, то почувствовала себя в своем же теле — чужой, ей будто было в себе мало места.

Соседи тут же прознали об её хвори, и когда Сепия выходила на улицу — старались смотреть на неё вполглаза, про себя гадая — выздоровеет она, или нет.

Но ничего из этого Сепия не замечала. Прежний мир для нее больше не существовал.

Её тело дышало, двигалось, ело, спало, но без её присутствия — все это делала за неё мышечная память. А сознание Сепии в это время, беспомощно повисло на поверхности тела, ей когда-то принадлежащего. Она боялась быть унесенной порывом ветра, или сорваться с себе под напором проливного дождя — теперь она жила в постоянном страхе упасть и затеряться среди кучи предметов, между миллионов выборов — кем же ей теперь быть.

Её пугало открытое пространство, хотелось где-то спрятаться — желательно внутри — привычно запрыгнув в голову, в область сердца, или в живот, но теперь там всё было занято Пустотой, которая вытеснила её полностью.

Безопаснее всего она ощущала себя в ушной раковине, но болезнь прогрессировала, толкая её всё дальше — за свои пределы, к другим рубежам.

И вот в один из дней, в то время, когда её тело занималось готовкой, какая-то чужеродная сила, притупив в ней инстинкт самосохранения, выманила сознание Сепии на кончик собственного носа, обратив её взор на кухонную занавеску. Сидя на низком старте у себя на носу, она в трепетным предвкушением нацелилась на вожделенную цель — в мечтах уже допрыгнув и растворившись в ней.

Инстинкты, влекомые туманной мечтой, подстегивали её — громыхая кастрюльными крышками на сильную долю, при каждом порыве прыгнуть. Сосредоточившись на прыжке она спрыгнула, но не рассчитала свои силы и её занесло в струю раскаленного пара, валившего из кастрюли.

Шок и боль, так часто рушащие человеческие жизни, в этот раз, волей судьбы, стали её союзниками — вернув её с полпути обратно, заодно пробудив ней силы протиснуться под собственный покров и растолкав Тесноту, снова стать собой, с прежней силой ощутив свое тело.

Теперь Сепия знала, как болезнь завладевает человеком навсегда — стоило бы ей допрыгнуть до занавески — она бы тут же, втихаря от самой себя, подтасовала несовпадающие признаки и навсегда позабыв кто она на самом деле, отождествила себя с куском материи, беззаветно слившись с ней навсегда. Или, так бы и блуждала от предмета к предмету, пока пелена предрассветного тумана, не втянула бы её в свою гущу, бесследно рассеявшись вместе с ней с первыми лучами солнца.

Лежа в кровати, Сепия изо всех сил пыталась удерживаться в своих пределах, вступив в схватку с Пустотой.

Теснота в теле была невыносимой и потому она с трудом контролировала свое тело. Пустота, только ей присущим способом, упрямо претендовала на чужую физическую оболочку — каждое мгновение проведенное девушкой в собственном теле, было пронизано эмоциональными судорогами, состояние отдаленно напоминало нехватку кислорода в легких, будто было последним глотком воздуха перед удушением.

Напряжение её неизменно росло, самодиагностируя психическую эпилепсию.

Пустота улавливала малейшие оттенки попыток Сепии потеснить её, и изобретательно вторила ей тем, что попеременно пыталась застать её врасплох на контрасте состояний — имитируя то разлитую форму, то прикидываясь жаропрочным сплавом.

Иногда, ей ненадолго удавалось одурманить здравый рассудок девушки, и тогда, Сепия с долей скрытого фетишизма, тайком рассматривала ажурную занавеску — её жестко накрахмаленные края, мечтая и самой ненадолго ощутить себя в строго присобранном или в фривольно расправленном виде.

Глядя на вычурную вязь арабесок, обрамляющую полотно, она с завистью думала о том, какого было тем мягким, беззащитным нитям, которых касался прохладный и твердый крючок, придавая им такую вычурную, изящную форму — когда они оба, такие инородные, сплетаясь изгибались в унисон, под надзором властной диктатуры узора.

Как же велик был соблазн, вот так мечтательно отдаваться этому сладостному наваждению, что искушало и пытало, истязало удовольствием; но Сепия продолжала удерживать себя в пределах своей формы и на это уходили почти все её силы.

Большую часть дня, она просто покачивалась в кресло-качалке, накрывшись с головой теплым пледом.

Теперь, главной целью в её жизни — было ничего не видеть. Одни предметы казались ей обольстительными, другие — забавными, а третьи — излучали покой и уют. Их эстетика, красота и изящество, от длительного любования ими — причиняли боль глазам, которые кровили, как будто смотрели на мир с лика кровоточащей иконы.

–

Вот и сегодня, кое-как поужинав, вместо того, чтобы отправиться в кровать, Сепия снова уселась в кресло, протянув ноги на маленьком стульчике и надев на глаза маску для сна.

В последнее время, Пустота давала знать о себе все меньше, как будто в попытке ослабить бдительность Сепии, чтобы нанести удар исподтишка.

Приближение её атаки, обнаружило себя еле слышным собачьим завываньем где-то со стороны правого полушария. И чем ближе она подкрадывалась, тем громче становился её голос — он, то каркал вороной, то плакал дитём малым, а затем Пустота и вовсе обезличилась, и в попытке поразить её дух, набросилась невыносимой, животной, рвущей на части, болью.

Сепия от ужаса металась между телом и тенью, ища место, где можно было хоть ненадолго спрятаться от этого кошмара.

И в какой-то момент, от отчаяния, она повисла в Нигде.

–

Светило солнце, шумел прибой, и в мыслях Сепии не существовало кошмара, творившегося секундами ранее. Подойдя к деревянному шезлонгу, она прилегла на него, натянув на глаза соломенную шляпу и хотела было позагорать, но услышав рев, доносящийся со стороны океана, передумала. Вскочив, она быстрым шагом направилась к источнику шума.

Из пучины океана, огромная волна несла на себе бурого медведя, но прибиваться к берегу она не спешила. Волна, то бросалась вниз, то поднималась вверх, то лох-несским чудовищем зависала на одном месте, гипнотично раскачиваясь в только ей одной понятном ритме. Медведь разъяренно заревел, и в его оскаленной пасти, она увидела пристально глядящего на неё крокодила, который ухмылкой намекнул ей, что намерен пустить слезу — и тут же всосал в себя медведя.

Слезы градом покатились из его глаз, и Сепия опешив от увиденного, сама