Он стукнул кулаком по столу, раскрошенный хлеб подскочил. Нищенка отпрянула, закрыла лицо руками.

– Был твой платок да сплыл, сама видишь, пусто! – матрос показал ей заскорузлые ладони. – Никаких денег там не было, ни копейки, ничего!

Нищенка воззрилась на его ладони, как будто видела их впервые, а ведь сколько она перевидала рук, милостиво бросавших ей мелочь, и забилась в угол, растрепанная, похожа на больную птицу. Ей не нужны были его руки, – огромные, мужицкие, размером с ковш, такими только добро черпать или жар загребать. Ей нужен был ее платок, а он забрал его ненароком, как ветер. От ветра она ждала всякой беды, он надувал и лихорадку, и нежеланных детей, а теперь сдул с ее плеч платок.

– Верни деньги, верни, – беззвучно заплакала нищенка, лицо ее расползлось в гримасу.

Матросу это надоело, он схватил ее за плечи, грубо встряхнув, и вытолкнул из каюты. На палубе нищенка вдруг начала упираться, цеплялась за перила, но слабо, словно птица лапами, и он легко вытолкал ее на берег. Матрос подумал, что надо бы отвязать канат и отплыть в сторону, а то еще заберется на баркас, украдет что-нибудь, но вздохнул с облегчением, увидев, что нищенка побрела восвояси, правда, часто оглядываясь. Он закурил, облокотившись на перила и глядел ей вслед, пока она не исчезла за чередой баркасов.

– Вон пошла! – крикнул матрос в темноту. – Не брал я твоих денег!

Этот нелепый визит отнял у него много сил, голова раскалывалась неимоверно, матрос вернулся в каюту и вдруг похолодел, заметив, что нищенка оставила на лавке кулек – он лежал неподвижно, бережно замотанный в тряпицу.

Матрос сел рядом, не решаясь отогнуть край одеяльца, и взглянуть что там. Бежать за попрошайкой было бессмысленно, она нашла путь к нему по одной ей ведомым хлебным крошкам, обратной дороги нет, да и зачем? Отдашь кулек, а она вновь заведет песню про украденные деньги в платке.

Какой это ребенок, думал матрос, когда ни звука за все время. Это просто кулек, под которого просят попрошайки, там поди свернутые грязные тряпки и больше ничего. Матрос вздрогнул, вспомнив, как бережно нищенка перекладывала его с руки на руку, кусок розового одеяльца выглядывал насмешливо.

Он еще посидел, косясь на сверток, и ему начало казаться, что кулек шевелится и даже еле слышно пищит.

– Бросить в воду, – матрос не заметил, что разговаривает сам с собой. – Бросить и все, какой там младенец может быть, глупости все это. А не выбросишь – она того и гляди завтра явится, скажет, ребенка отдавай. Сегодня деньги, завтра ребенок. Ведьма!

Он плеснул еще водки, выпил залпом, поднял кулек. Он был теплым, увесистым, и пах чем-то кислым и прелым. Покачиваясь на нетвердых ногах, матрос вышел на палубу. Он хотел взять сверток, как несут пакет, одной рукой, но заметил, что держит его так, как держала нищенка, обеими руками, прижав к груди. Он дошел до заднего борта, вода мерно плескалась внизу, была уже совсем ночь. На противоположном берегу, где днем и ночью шла разгрузка доков, мелькали слабые огни. На пристани не было ни души. Почему-то оглянувшись, матрос размахнулся и бросил кулек в воду. Он сразу и резко ушел под воду, булькнув, как будто там был не младенец (тьфу-ты, Господи, какой младенец, матрос перекрестился), а булыжник.

Вернувшись в каюту, он сел, уставившись в иллюминатор, в который уже ничего не было видно, ни берега, ни канатного узла, и заметил, как дрожат его руки.

– Чего-то я распсиховался, – подумал он. – Всего-то кучу тряпья выбросил.

Проснулся матрос от голосов на палубе баркаса. В каюту, грохоча сапогами, вошли трое мужчин в шинелях, загородив свет из иллюминатора. Они плотным кольцом окружили койку, с которой приподнялся матрос, потирая лоб и хлопая глазами, а потом посторонились, пропустив вперед тетку, которая заверещала, указывая на матроса пальцем: «Да он это, точно он! Я все видела, все! Баба к нему вечером приходила, с ребеночком на ругах, поругались они. Я слышала, он кричал, нет, мол, денег у меня. Видать, заделал ей ребенка, а сам в кусты. А потом выгнал ее, прямо с баркаса вышвырнул. И пинка дал, иди, мол, не будет тебе никаких денег. Она ушла, он следом на палубу шасть, а в руках гляжу – кулечек держит, младенчик видать там. А он огляделся, сволочь, думает, раз темно, так не увидит никто, размахнулся – и как швырнет ребеночка за борт! Прямо в воду бросил! Утопил душу невинную, как земля таких носит, нехристей, войну пережили, и то таких ужасов не видали…»

Тетка голосила, пока ее не увели, а мужики в шинелях сдвинулись еще теснее. Матрос, ошарашенный, понял, что сейчас его отвезут в тюрьму, где не будет ни баркаса, ни вокзальных девок, ни танцев в городском саду, на которые он напрасно не остался вчера.

Что-то мешало ему собраться с мыслями, что-то изменилось в каюте, он шарил растерянным взглядом по стенам и лицам конвойных. На столе оставалась початая бутылка и хлебные крошки, матрос подумал, что жалко оставлять водку просто так, но взять с собой не позволят, и вдруг похолодел: столик, за которым они сидели вчера с нищенкой, был накрыт ее красным линялым платком.