который тем не менее всегда сожалел об отсутствии в России гражданских сообществ и коммунитарного импульса солидарности, был открыт для общения, уважал оппонентов, помогал другим советом и делом, соучаствовал в их личном и профессиональном росте… В этом — его жизненное кредо, а после него — не только сотни работ, которые нам еще предстоит открывать для себя, но и тысячи вовлеченных в рефлексию и дискуссию читателей, десятки учеников и коллег — соучастников его мысли. Для широкой публики он был авторитетным социологом и тончайшего слуха переводчиком; для коллег — бесценным другом и незаменимым сотрудником; для учеников — горизонтом, определяющим смысловые и ценностные координаты жизни. По словам одного из интервьюеров этой книги, «он был одинаково нужен всем. Его нравственное чувство принималось за безошибочное, его научный труд был интересен до последнего дня, его стихи и переводные работы принимались как мерило вдумчивости любви к жизни, политическая позиция ни разу не увязывалась с выгодой, его дружба оставалась нерушимой, его обязательность и сегодня обсуждается как пример профессиональности и безжалостности к себе»[4]. В этой книге — попытка реконструировать мыслительный универсум через интервью, в которых — средоточие жизненного опыта и аналитического зрения Бориса Дубина, фактура его диалогического языка и глубиномер проницательных интуиций.

ВОСКРЕШЕННЫЙ В СЛОВЕ

Елена Петровская

О «связности высказывания» как заявлении этической позиции

Борис Владимирович Дубин писал свои труды в разное время. И в трудах этих, безусловно, присутствует след времени, которому они принадлежат. Даже если иметь в виду отрезок длиной по крайней мере в три десятилетия (1980–2000-е), то это период, в котором нет непрерывности, иными словами — эпоха разломов. Сначала речь шла о болезненном переходе в постсоветскую реальность, потом — о трансформациях внутри этой последней. И главная тема Бориса Владимировича, на мой взгляд, — это как раз такой переходный, читай травматический, опыт, куда вовлечена ни больше ни меньше, как вся культурная среда с ее разнообразными агентами и сложной системой внутренних связей. Борис Владимирович, оказавшийся участником этих процессов, как и другие представители его поколения, а также поколений старших и младших, в отличие от большинства сограждан пытался делать почти невозможное — размышлять о происходящих переменах, не имея возможности положиться на готовые разборы и исследования. Ведь таковых, в сущности, и не было, и поэтому Борис Владимирович выполнял двойную роль: с одной стороны, он тонко фиксировал происходящее, используя социологические (и не только) инструменты, с другой — этой самой работой он создавал условия для концептуализации происходящих процессов, в том числе с ориентацией на будущее. И эта особенность его исторического положения — но и осознанной позиции — хорошо прочитывается из сегодняшнего дня.

Если говорить более конкретно, Бориса Владимировича интересовала сама культурная динамика, которую он связывал во многом с положением интеллигенции. По-видимому, сам выбор данной темы — анализ необратимых изменений, происходивших с этой некогда весьма влиятельной прослойкой, — можно считать эмблематичным. Это значит, что чуткое внимание к причинам и проявлениям ее упадка было формой диагностики не только формационного сдвига (если говорить марксистским языком), но и тех интеллектуальных и культурных изменений, которые этот сдвиг с неизбежностью влек за собой. Способом понимать происходящее с интеллигенцией для Б. В. Дубина была литература, причем литература в широком диапазоне от действующего института до идеологического мифа. Стоит отметить, что к этой же сфере относилось и собственное его творчество, а именно переводы современных толковательных и поэтических текстов, а также сочинение стихов. Это отдельная большая сфера приложения его усилий, и, конечно, она заслуживает гораздо большего, чем краткое упоминание. Тем не менее важно понимать, что выбор авторов и сочинений был сам по себе показателен: этим выбором Б. В. Дубин стремился преодолеть замкнутость и антиинтеллектуализм советской официальной филологии и тем самым де-факто поставить вопрос о необходимости рефлексии и саморефлексии в тех областях знания, которые раньше всецело полагались на шаблон. Вообще, это весьма ощутимый мотив — призыв к тому, чтобы задуматься над основаниями своего высказывания, что только и гарантирует связность.

Я заимствую эти слова у самого Бориса Владимировича. Он произносит их в очень конкретном контексте, досадуя на то, как упал уровень переводческой литературы (но разве сегодня дело обстоит намного лучше?). Очевидно, что для него отсутствие «основ связности высказывания» — вовсе не частная проблема. В этом ему видится нечто куда более серьезное: разрушение самих «системных опор культуры», условий ее нормального воспроизводства. В такой постановке вопроса трудно не услышать явственный этический мотив. Это не простое сетование по поводу дурного качества самопальной продукции, появившейся в 1990-е годы. Это разом тягостное ощущение от коммерциализации гуманитарной сферы (процесс, что ни говори, объективный) и от выбора, совершаемого теми, кто соглашается идти по такому пути. Ведь, в сущности, мало что подталкивает гуманитария к тому, чтобы двигаться наперекор мейнстриму, работая не на «валовой продукт», а на эти самые «системные опоры» (в нынешней ситуации тотальной бюрократизации науки это вдвойне актуально). Причем, замечу, совсем не обязательно сознательно провозглашать этот выбор; достаточно быть честным перед собой и перед предметом своего исследования. Этим всегда и отличался сам Борис Владимирович.

Отдавая себе полный отчет в происходящих трансформациях — в 1990-е это было нечто похожее на отмирание государства, по крайней мере по части регулирования знания и его субсидирования, — Б. В. Дубин тем не менее сохранял, если можно так сказать, определенный этический стандарт, который в описанных условиях превращался чуть ли не в героизм индивидуального выбора или индивидуального сопротивления. И конечно, это очень многим импонировало. Импонировали прямота и честность, нежелание считаться с конъюнктурой — в отрицательном и, возможно, в какой-то мере положительном смысле. Борис Владимирович всегда заявлял свою позицию открыто, и его исследовательские предпочтения коррелировали с непредвзятостью к новым культурным явлениям, в которых было много неожиданного и тревожащего (в самом деле, еще недавно закрытое общество вдруг стало с удовольствием потреблять новейший западный масскульт). Интересно, пожалуй, то, что такая чувствительность — это, наверное, по-настоящему интеллигентская черта, и в этом смысле Борис Владимирович принадлежал тому кругу людей и той системе ценностей, исчезновение которых сам же констатировал. Впрочем, в фокусе его внимания всегда находились институты, и с этой стороны он был, безусловно, прав.

Свидетелем еще одного сдвига Б. В. Дубин стал уже в 2010-е годы. И здесь я не могу не вспомнить события, непосредственно предшествовавшие его преждевременной кончине. В 2014 году я собирала специальный российско-украинский номер своего журнала, посвященный событиям, происходившим тогда в Украине[5]. Год был крайне тяжелым в эмоциональном отношении