мир вокруг согревал теплом своей родной матери. В чужую, темную комнату наведывались детские сны и призраки, которых я принес с далеких, родных лесов от моей мамы. Те искренние приятели — сны — собирались все одинокими вечерами и бессонными ночами вокруг огня, что пылал во мне. То была одинокая отрада на чужбине.

Эй, эй!.. Бывало, выбегу к Сенюковому Олексе, спрячемся в саду, сделаем маленький плуг из старого острия и пашем землю… Но Олекса давно умер, а мне так и не суждено было вспахать своего поля.

Так закончилась моя первая песня.

Однажды пастушком заблудился я в лесу, и после долгого плача, голодного, меня сморил сон. Просыпаюсь в полночь — чудеса чудесные роятся вокруг елей, луна пускает свои лучи сквозь ветви на пни и коряги, а вон там из-за могилы будто выходит кто-то, как лунатик, и стонет так, что эхо идет по лесу.

…Рано проснулся я, и вдруг мне показалось, что встаю из гроба.

Потом вышел во двор с отцом. Спросил его, как ему живется. Он долго молчал, а потом начал жаловаться:

— Плохо. Так плохо, что и не рассказать. Сам не могу себе помочь. Нечистая сила овладела мной… Я стал как мальчик на побегушках, как машина, работающая на женские и Нюньковы прихоти, а мне самому даже места в собственном доме нет. Во всем доме нет ни одной пяди, где бы я мог спокойно сесть. И к тому же та набожная ведьма вечно жалит меня, что я думаю только о себе. Подумай только, как все эти набожные уроды умеют безбожно пытать! Они оба с Нюньком ненавидят меня в этом доме, рады бы совсем не видеть меня. Та женщина — петля на мою шею, такая черная туча, что у меня мороз по коже идет, когда ее вижу, но мне нет никакого спасения. Я раб всего: пола, стен дверей, каждого часа, каждой минуты. Тут нельзя стать в ботинках, там нельзя заговорить, потому что Нюнько спит, там нельзя облокотиться, потому что слышен будет от меня запах табака. Мне ничего нельзя. Меня на каждом шагу пронимает страх, я собственной тени боюсь… Ходил я к адвокату, думал, достану развод, но он сказал, что разводы дают только панам, а холоп об этом и думать не может. Провинился я по глупости своей, дал себя окрутить, и все. Взял себе женщину не в пару, а думал, будет такая же, как была первая…

По тропинке, садами вышли мы на кладбище, к маминой могиле.

Было тихо. Солнце целовало землю, на ней просыпались цветы с медом и ароматами. Белые облачка плыли по небу, как лебеди по синему морю.

Мать будто смотрела на нас из-за теней деревьев.

Старик шептал:

— Я вез ее к врачу, а она все хотела вернуться домой и очень убивалась по тебе: «Кто ему будет песенки вечером петь?.. Найдется ли когда-нибудь в мире сердце, что почувствует мою боль? Когда Назар подрастет, передай ему от меня, что я тяжело работала. Но видно, мало я себе милости у Бога выпросила, раз уж дал он мне такую судьбу…» Тут у нее начался кашель, и она потеряла сознание. Песня вынянчила ее и была ей родной сестрой в горе и радости, а она была ей верна до последнего вздоха.

Меня охватила такая безграничная жалость, что мать сразу же появилась передо мной.

Ее глаза смотрели на меня, — моя бесконечная тоска воскресила ее.

Я побежал домой и кинулся рисовать ее портрет.

Так проходили дни.

В это время я не видел ни мачехи, ни карлика.

Глубокая тишина вокруг, на дворе лето, комната заполнена светом, а я сижу и смотрю на свое творение. Слежу за игрой своей души, и образы приходят сами, как забытые минуты из жизни моей матери.

Она раньше всех нас встает, позже всех ложится. Работа, одна работа.

Как обычно, она занимается домашними делами — всегда грустная. В самом разгаре работы вспомнит о чем-то, оглянется себе за спину и встанет неподвижно, как статуя. При шитье, бывало, отведет руку с иголкой, остановит ее вдруг, засмотрится в призабытое воспоминание, а потом тяжело вздохнет и шьет дальше.

В лесу — родник. Вот мама идет за водой, но не по дорожке, а по мху, где никто еще не ходил.

Покойная будит во мне душу, и передо мной появляется странный мир образов.

Вот я лежу больной, она на лавке у окна прядет кудель. Последний луч сыпет золотой цвет на ее голову, в доме тихо, только веретено шуршит. Я засмотрелся на нее и на небо у нее за головой и прошу, чтоб она спела что-нибудь. И она поет.

В полночь мне кажется, что в саду шумит тоскливо ветер. Просыпаюсь — вокруг сумрак, мать сидит в ногах, смотрит на меня и тихо плачет. Утром я проснулся, и мне стало легче. Мать вынесла меня на завалинку.

Над головой — голубое небо, а над горизонтом текут белые и розовые облака.

— Вот славное содружество выступает в поход, а вон львы везут богиню в сияющей карете, — показывает мать на облака.

На пашнях бушует ветер, девушки блестят серпами, песня стелется далеко, как подольское поле:

Ой как ясненько, ой как миленько,

Там, куда солнышко всходит…

А еще яснее, а еще милее

Там, куда мама ходит…

Мама, мама!.. Ты одна в мире святая. Не просто так воспевают тебя поэты.

Смерть закрыла твои глаза, как туча ясные звёзды.

Отец сидел возле меня, засмотрелся на портрет бывшей жены и гнал от себя слезы.

— Теперь на старости лет у меня никого нет, кроме нее. Не раз в бессонную ночь кажется мне, что она стучится в двери, выхожу, а вокруг — темно, глухо, пусто… Знаю, что не сойдемся уже там, поэтому живу с ней здесь. И тону в воспоминаниях, тону, утопаю… А то явится мне во сне — тихая, нежная, как когда-то. «Извини, — говорит, — что не додержала до конца тебе сотоварищества… Девочкой взял ты меня, рано вышла я с тобой в дорогу, а в полдень измучились мои белые ножки, и тяжкий сон сломил меня…»

Вошла служанка и сказала, что «пани зовут».

Старик скривился и вышел.

Служанка убирала в комнате, посматривала то на портрет, то на меня. Я заметил, что она что-то хочет мне сказать.

Я начал с ней разговор и узнал, что покойный ее отец когда-то служил здесь.