В учительской директор отпустил Олега, вызвал по телефону «Скорую помощь». И только после этого заглянул ему в глаза:

— И в кого ты только звереныш такой уродился, ответь мне, Лютаев…

А утром все началось по-новой. Упрямый мент попался, надо отдать ему должное. Правда, когда Лютаев свесился со своей полки, на нижнем месте, которое занимал попутчик, никого не было. Но вещи лежат — интересно, куда он подевался? Олег спрыгнул с полки, натянул ушитые (собственными руками) армейские брюки, зашнуровал ботинки и, прихватив афганский трофей — пачку сигарет «Camel», вышел из купе. Навстречу ему по коридору шла та самая девчушка, которую он так невежливо выставил ночью из купе. Она возвращалась на свое место с мыльницей, зубной щеткой, пастой и полотенцем руках. Олег подумал, что она на кого-то похожа, он уже где-то видел эти красивые карие глаза. Вопрос «где» так и остался открытым.

— Спасибо вам за вчерашнее! — Она робко улыбнулась Олегу.

Лютый молча пожал плечами, разминулся с ней в узком проходе и пошел в тамбур. За что спасибо? За то, что не стал насиловать ее вместе с гаишником?

В туалете он наскоро привел себя порядок, а потом перебазировался в тамбур, встал у запыленного окна и потянулся за сигаретой. В пачке оказалась всего одна, а еще вечером было штук десять.

— Вот тварюга! — выругался он, не сдержавшись.

Значит, гаишник ночью по ментовской привычке без лишних слов конфисковал у него последнее фирменное курево. Закурив, Лютый смял пустую пачку, с силой швырнул ее в мусорное ведро, глубоко затянулся, выдохнул струйку сизого дыма и пустым взглядом уставился в запыленное окно.

Вагон покачивался, словно катер на легкой волне, места за окном поплыли уже родные, сибирские. Хвойные и смешанные леса, изредка — заболоченные проплешины, на которых по осени тьма тьмущая диких уток, голубики и клюквы. Узенькую речушку проскочили, а вот — убогая серая деревенька развернулась к железной дороге окнами потемневших от времени и непогоды бревенчатых срубов. Край ты мой заброшенный…

Горбатая старушенция тянет за веревку тощую, шатающуюся на ветру корову. Мужик в стеганом сером ватнике на окраине села от души пинает кирзовым сапогом трактор — наверное, никак не может его завести. У колодца треплются о чем-то деревенские бабы, позабыв о ведрах, с которыми пришли за водой. А чуть в стороне, наплевав на условности и приличия, самозабвенно трахаются беспородные собаки. В общем, жизнь продолжается.

— Афганец, говоришь? — Бледный с перепоя, похожий на поднявшегося на задние ноги кабана толстяк-сосед стоял в узком проходе, распространяя вокруг тяжелый запах перегара. — И много там наафганил, сержант? — Он приложился к бутылке пива, предусмотрительно оставленной на опохмелку.

— Отвали, скотина, — вполне дружелюбно ответил Лютаев, краем глаза контролируя его действия.

— Че отвали, че отвали-то? — снова завелся сосед.

Следовало понимать, что обращение «скотина» его вполне устроило, но вот это самое «отвали», по его мнению, не лезло ни в какие ворота. Сознание вчерашнего — позорного — поражения не давало ему покоя. А привычка ощущать себя властью всегда и везде требовала наказания виновного. Как это так? Оскорбили представителя органов? Кошмар!

— Ты кому это сказал «отвали», щенок? — продолжал нарываться толстяк: от раздражения и ненависти лицо у него снова стало бордово-красным.

Он поставил бутылку на пол, поднял волосатые руки на уровень плеч и шагнул к Олегу.

— Слушай, друг, убери грабли, — посоветовал Лютый, морщась от головной боли и чувствуя еще большее, чем к соседу по купе, отвращение к алкоголю: сам он квасил, не переставая, уже больше месяца. Надо меньше пить.

— Какой я тебе друг? — заорал толстяк, хватая солдата за полосатый десантный тельник. — А ну, иди сюда! Мы вчера не договорили!

— Не щенок я давно, — произнес по слогам Олег. — Был щенок, а теперь — волкодав! — убедительно так произнес, уверенно.

Он в полсекунды освободился от захвата, присел и коротко, без размаха, два раза тюкнул надоедливого мужичка слева — в утомленную бесконечными пьянками печень, и снизу вверх — в небритую шершавую челюсть. Хорошо получилось. Красивый апперкот. И главное — быстро, потому что в горле с бодуна пересохло, и надо было его промочить. Олег поднял с пола бутылку «Жигулевского». Хорошо-то как! Крохотные холодненькие пузырьки шустро ринулись вниз по пищеводу. Головная боль отступила. Надо меньше пить…

— Боксер, что ли? Я те счас покажу бокс! — сосед очухался и снова накинулся на Олега с кулаками.

Сколько же можно! Несколько раз увернувшись от размашистых, сокрушительных ударов, Лютый сообразил, что продолжать пассивное сопротивление нет никакого смысла. Ему пришлось въехать толстяку прямым в челюсть, один раз, зато с такой силой, что того бросило затылком на зарешеченное окно двери тамбура, за которым все так же мирно проплывали сельские пейзажи.

На этот раз мент достал его своей тупостью: видать, с мозгами у него было совсем худо. Лютый потерял над собой контроль и пришел в знакомое по Афгану состояние холодной ярости. Он прижал толстяка к двери, мертвой хваткой вцепился в жирное горло.

Даже когда лицо гаишника начало синеть, а изо рта у него побежала розовая слюна, Лютаева это не остановило… Еще немного, и случилось бы непоправимое.

Но тут дверь, ведущая в соседний вагон, резко распахнулась, и в тамбуре появились двое патрульных милиционеров. Двое из ларца одинаковых с лица.

— А ну, всем лежать! — заорал сержант, размахивая резиновой палкой, более известной в народе как демократизатор.

— Лежать! Морды в пол! — поддержал его второй мент и с опозданием представился: — Транспортная милиция!

Поскольку Лютый стоял к ним спиной, он первым почувствовал, как загуляли по его спине, затылку и почкам ментовские дубинки. Вскрикнув от боли, он тут же отпрянул в сторону, открыв доступ ко второму участнику драки. И патрульные принялись молотить обоих резиновыми палками, как цепами.

— Я — свой! — жалобно кричал гаишник. — Я свой, ребята! Я — сотрудник милиции!

Вопли попутчика — последнее, что услышал Лютый. От сильного удара по темени он потерял сознание, а пришел в себя уже в купе, пристегнутый наручниками к опорной перекладине складного столика.

— Ничего, сучара! — расплылся в улыбке сидевший напротив гаишник. — Счас вот приедем в Красноярск, там и поговорим.

Выход в коридор перекрыли двое патрульных сержантов.

— Влип ты, солдат, круто, — сочувственно произнес один из них, — по самые не балуй.

Ничего не ответив, Лютаев отвернулся к окну. Пейзаж за ним был самый равнодушный: тайга, болотца, деревеньки.

Громыхнула, отъезжая в сторону, дверь. В купе заглянула озабоченная проводница.

— Красноярск через двадцать минут!

Вот и приехали…