неотторжима от ее окружения, благодаря которому, если быть честным, она и осталась в истории. Так что волей-неволей новое издание книги в гораздо большей степени, чем первое, превратилось не только в книгу о самой Лиле Брик, но еще и в книгу о двух самых близких к ней людях: Маяковском и знаменитой ее сестре Эльзе Триоле.

В 2000 году в издательстве «Эллис Лак» вышла на русском языке аутентичная (поскольку сестры общались друг с другом по-русски) переписка Лили и Эльзы, содержащая множество очень важной информации об их жизни и раскрывающая их духовный мир, интересы, характеры, притом в непрерывном развитии. Без учета всего этого полные, объективные биографии двух знаменитых корреспонденток просто не могут существовать. В толстенный том вошли 295 писем, проделавших путь из Москвы в Париж и из Парижа в Москву между 1921 и 1970 годами. Чуть раньше, но практически одновременно, в Париже, в издательстве «Галлимар», вышла та же переписка, переведенная на французский язык, и в ней оказалось 1223 письма: все, что сохранилось в архивах двух столиц, притом, в отличие от русского издания, без каких бы то ни было купюр и изъятий.

Большинство купюр (купюр, не изъятий!), каковых в московском издании великое множество, касается в основном перечня посылаемых друг другу продуктов и одежды, а также (при очевидно целенаправленной селекции) нелестных характеристик тех или иных лиц из мира литературы и искусства (нелестные характеристики других — сохранены). Логика понятна: икорно-чулочных, шоколадно-блузочных, парфюмерных и им подобных деталей в опубликованных по-русски текстах и так — в избытке.

Однако текст французского издания, несмотря на то что он, как пишет популярный еженедельник «Пуэн», «при своем гастрономически-одежном изобилии похож на несъедобное пюре», имеет принципиально важную особенность: в полноте и неприкосновенности представленного в нем текста — демонстративный отказ от какой бы то ни было цензуры, имеющей своей целью идеализировать образы авторов переписки, навязать читателю то, и только то, о них представление, которое цензоры-душеприказчики считают пригодным для современников и будущих поколений.

Опять и опять до боли знакомое: своим, соотечественникам, можно знать лишь то, что специально для них отфильтровано, иностранным же — все, без каких-либо ограничений. На примере одного (лишь одного, но какого!) письма, забракованного для русского издания (отнюдь не про икру и чулки!), мы увидим, к чему это приводит. И напротив, французские публикаторы (с согласия, кстати сказать, В. В. Катаняна), отказываясь от функции цензоров, ничего от читателя не утаивая, не позволяют себе вторгаться в чужой текст и проводить отбор на свой вкус, давая тем самым возможность читателю делать свои выводы. Навязанная тенденциозность всегда дает лишь обратный эффект.

«Без гнева и пристрастия», — гласит старый принцип, дошедший до нас от древних римлян. «Без восторгов и умиления», — можно было бы еще добавить. Вот то, чем я руководствовался, готовя к печати это обновленное издание старой книги, заслужившей слишком лестное для меня внимание российского и зарубежного читателя.

СЛОМАННЫЙ НОЖ

(Вместо вступления)

Зима 1976 года. Лютый рождественский мороз. В Москве гостит болгарский поэт — из поросли шестидесятников — Любомир Левчев. Мой друг. И — что гораздо важнее — друг Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского. Увы, Евтушенко в очередном заграничном вояже. Зато Вознесенский в Москве и — надо же, такая удача! — как раз завтра, 23 декабря, дает в Доме актера свой поэтический вечер. Конечно, он ждет нас. Конечно, оставит два кресла в первом ряду, хотя зал, в этом нет никакого сомнения, будет забит до отказа.

Так и есть: зал полон. Но два кресла оставлены. И рядом еще два, пока что пустые — для каких-то важных особ: на страже стоят сразу две билетерши, отгоняя тех, кому мест не досталось. В зале хлопают: пора начинать. Но уже очевидно: пока почетные гости места не займут, Андрей на сцену не выйдет. «Кто-нибудь из ЦК, — убежден Любомир, примеряя наши реалии на болгарский аршин. — Или министр». — «Такие сюда не ходят», — спешу я его успокоить. Любомир непреклонен: «Других не стали бы столько ждать. И не стерегли бы места». Мне трудно сдержать счастливую улыбку: как все-таки далека даже брежневская Москва от живковской Софии! Спор бесполезен — надо дождаться.

И вот — движение в зале: идут! Миниатюрную старушку, согнувшуюся под тяжестью похожего на шаль огромного шарфа, поддерживает за локоть не сдавшийся возрасту спутник в старомодных очках, а дорогу к первому ряду им пробивает директор Дома. Кто-то из публики привстает, чтобы лучше увидеть. Но, увы, гостей, похоже, далеко не все знают в лицо. Они не из тех, что мелькают на телеэкранах. Они — совсем из другой эпохи. Живые реликты. «Это тебе не ЦК», — победно говорю я Любомиру. Он не возражает. Он уже понял. Он-то — узнал…

Андрей в особом ударе. Читает стихи, то и дело косясь в нашу сторону. Утонувшая в кресле старушка слушает, чуть вытянув голову и время от времени приставляя ладонь к левому уху. Когда ее высохшая рука тянется вверх, мелькают искорки от камней на перстнях, вспыхивает рубиновым цветом и тотчас же гаснет лак маникюра. Ее близость мешает слушать поэта. Невозможно сосредоточиться. Хочешь не хочешь, а думаешь только о ней. Я чувствую, что, вопреки моей воле, мне интересней не сами стихи, а то, как она им внимает. Как реагирует. Чаще никак. Порой с одобрением. Порой с восхищением. И лишь раз — Андрей прочитал «Долой порнографию духа!» — бурно, неистово: в увядших, казалось, руках нашлись силы для долгих аплодисментов. Позже она скажет: «Это же парафраз Маяковского: «Даешь Революцию Духа!»

Вечер окончен. Нас ведут в директорский кабинет. Шампанское, фрукты, конфеты… На правах хозяина Андрей угощает. Но почетная гостья делает только один глоток. В ее огромных темных глазах неувядающей красоты — печаль и усталость. «Мы только что из Парижа. И прямо сюда… Столько хочется рассказать. Завтра сочельник. Приходите — все вместе. Берите друзей. Больше мы никого не зовем». У Андрея, я вижу, другие планы. Но может ли он устоять перед молящим взглядом болгарского друга? Завтра его последний вечер в Москве. И другого шанса встретиться с ней может не быть.

24 декабря. Лютый мороз. Ледяной ветер. В восемь сбор у гостиницы «Будапешт», где живет Любомир. Нас пятеро. С нами одна очень известная и талантливая актриса: ее пригласил Андрей. За Любомиром увязался оказавшийся тоже в Москве болгарский литкритик — уж он-то ни за что не упустит подвернувшийся случай: ему все равно, с кем и к кому,