переход с одной главной дороги на другую представлял собой настоящую опасность. Опоздавшие пробирались по своим улицам, не имея ни малейшего представления о местности, снежный покров был совершенно ослепительным. В укрытых уголках власти развели пылающие костры для безопасности полиции и населения. В течение нескольких часов на улицах не было видно ни одного автомобиля.

К концу первых 24 часов среднее количество выпавшего снега составило четыре фута. Узкие улицы были завалены белым порошком. Большинство улиц на южной стороне Стрэнда представляли собой просто серые крепостные валы. То тут, то там из верхних окон выглядывали люди и тревожно звали на помощь. Таково было зрелище, которое Лондон представлял на рассвете второго дня.

Лишь почти к полудню 26 января снегопад прекратился. В течение тридцати шести часов шторм безжалостно обрушивал свою силу на Лондон. Ничего подобного не было на памяти человечества, ничего подобного не было зафиксировано. Тонкая пелена облаков рассеялась, и солнце осветило сверкающую сцену.

Странный, неподвижный, причудливый Лондон. Белый безлюдный город с одинокими пешеходами, которые выглядели как-то неуместно в городе, где ожидаешь увидеть миллионы тружеников. И все же те немногие люди, что были здесь, казалось, не вписывались в эту картину. Скрип их ног по хрустящему снегу был оскорбительным, приглушенная хрипота их голосов раздражала.

Лондон проснулся в тревожном предчувствии грядущей катастрофы. К полудню из-за непрекращающегося мороза снег стал достаточно твердым для движения транспорта. Любопытное зрелище людей, вылезающих из окон своих спален и скатывающихся со снежных гор на улицы, не вызывало удивления. Что касается рабочих будней, то о них совершенно забыли. На время лондонцы превратились в лапландцев, первой и главной мыслью которых были еда и тепло.

Насколько можно было судить, полоса бурана шла с востока по прямой линии шириной около тридцати миль. За Сент-Олбансом снега было очень мало, то же самое можно сказать и о юге от Редхилла. Но сам Лондон находился в центре арктической, скованной льдом страны и был почти так же недоступен для внешнего мира, как и Северный полюс.

Практически не было никакой движущей силы, кроме подземных железных дорог, и большинство осветительных приборов было повреждено штормом; и последнее несчастье – мороз повлиял на газ, так что вечером Лондон практически погрузился во тьму.

Но главной нуждой многих тысяч людей было топливо. Уголь был на пристанях, но доставить его до места назначения было совсем не просто. Легкие сани и лошадь могли проскользнуть по замерзшему снегу, но тяжело нагруженная телега оказалась бы абсолютно не в состоянии двигаться вперед. Можно было бы что-то сделать с электрическими трамваями, но все подвесные провода были отключены.

Кроме того, большие зерновые причалы вдоль Темзы были очень низкими. Местных подрядчиков и торговцев нисколько не пугали капризы мистера Сайласа X. Бретта; они покупали впрок, будучи совершенно уверены, что рано или поздно их предусмотрительность будет вознаграждена.

Поэтому они торговали из рук в руки. Такой же политики придерживались и мелкие звенья оптовых торговцев мясом, которые снабжали мясом практически весь Лондон. Подавляющее большинство представителей трудящихся классов платят по американским ценам и получают американскую продукцию, огромное количество которой пользуется ежедневным спросом.

Здесь снова возник Сайлас X. Бретт. Опять оптовики отказались заключать контракты, кроме как на день.

И последнее и самое худшее: Темза – главная магистраль для поставок – единственный раз на памяти живых людей была скована льдом ниже Гринвича.

Лондон находился на осадном положении, таком же плотном и тяжелом, как если бы у его ворот стояла иностранная армия. Снабжение было прекращено и, вероятно, будет оставаться таковым еще несколько дней.

Цена на хлеб быстро выросла до девяти пенсов за буханку, а самое дешевое мясо невозможно было купить дешевле двух шиллингов за фунт. Бекон, мука и тому подобные продукты подорожали в соответствующем соотношении; уголь предлагался по 2 фунта за тонну, с условием, что покупатель должен доставить его сам.

Тем временем извне не поступало никаких радостных новостей – Лондон казался отрезанным от всего мира. Все было настолько плохо, насколько может быть плохо, но более рассудительные люди понимали, что дальше будет еще хуже.

III

Вид фигуры, ковыляющей по сугробам к окну спальни на Кеппел-стрит, не вызвал никакого удивления в груди непоколебимого полицейского. Это был единственный способ проникнуть в некоторые дома в этом районе. Однако чуть дальше тротуары были чистыми и твердыми.

Кроме того, фигура стучала в окно, а грабители обычно так не поступают. Вскоре спящий внутри проснулся. По отблескам масляной лампы он понял, что уже двенадцать.

– Что-то случилось в офисе? – пробормотал Фишер. – К черту газету! Зачем беспокоиться о публикации "Чат" в такую погоду?

Он скатился с кровати и распахнул окно, сквозняк ледяного воздуха на мгновение стиснул его сердце в смертельной хватке. Гоф вскочил в комнату и поспешил закрыть окно от ледяного воздуха.

– Почти пять ниже нуля, – сказал он. – Вы должны прийти в офис, мистер Фишер.

Фишер зажег газ. На мгновение он залюбовался фигурой Гофа. Его голова была замотана в тряпку, оторванную от старой куртки из тюленьей шкуры. С головы до ног он был закутан в овчину, снятую с туши животного.

– Эта шкура досталась мне от старого арктического путешественника, – объяснил Гоф. – Внутри она довольно засаленная, но не пропускает этот гибельный холод.

– Я же сказал, что не стоит возвращаться в офис сегодня вечером, – пробормотал Фишер. – Это единственное место, где я могу нормально согреться. Хорошая газета нам ни к чему – завтра мы не продадим и пяти тысяч экземпляров.

– Продадим и еще как, – нетерпеливо вставил Гоф, – Хэмпден, член от Восточного Бэттерси, ждет вас. Одна из ловких городских группировок зажала в уголь. В Лондоне около полумиллиона тонн, но в ближайшие дни ожидать новых поставок не приходится. Вчера вся партия была скуплена небольшим синдикатом, и цена на завтрашний день установлена на уровне трех фунтов за тонну – для начала. Хэмпден в ярости.

Фишер поспешно натянул одежду. Журналистский инстинкт пробудился.

У двери Фишер попятился назад, так как его обдало холодом. В двух пальто и с шарфом на голове холод, казалось, вытягивал из него жизнь. Луна сияла на стальном небе, в воздухе висели мелкие иголочки мороза, а на ворсистой груди Гофа лежал густой иней. Сады на Рассел-сквер были одним сплошным курганом, Саутгемптон-роу – одной белой трубой. Гофу и Фишеру казалось, что Лондон принадлежит только им.

Они не разговаривали, говорить было практически невозможно. Фишер, пошатываясь, прошел в свой кабинет и, запыхавшись, выпил бренди.