class="p1">— Да, так я о том, — продолжил Обри Вейр, — что мне до сих пор самое большое удовольствие доставляют детские забавы. У меня есть маленький племянник, мы с ним вместе запускаем воздушных змеев — и еще неизвестно, кто больше радуется, он или я! Кстати, вот вам удобный способ претворить в жизнь мечту о венках из ромашек: уговорите какую-нибудь девочку пойти с вами.

— Этот способ я уже испробовала. Взяла на прогулку по лугам девчушку Мортонов и невзначай затронула тему цветов и венков. Так она отчитала меня, мол, негоже тратить время на «разные глупости». Представляете, какое разочарование!

— Это все гувернантка — лишает ребенка детства, обкрадывает его самым возмутительным образом! — прокомментировал Обри Вейр. — А какая жизнь без детства? Некоторые люди никогда не были детьми и, соответственно, не способны повзрослеть, — пустился он в рассуждения. — Их жизнь совершенно бесцветна. Они как… как растения, выросшие без света. Они не знают любви — и не страдают от ее утраты. Они… сейчас мне не приходит в голову лучшего сравнения… они как цветочный горшок, в который забыли посадить душу. Но чтобы человеческая душа нормально развивалась, ей на первых порах необходима живая непосредственность, ребячливость.

— Да, — задумчиво произнесла темная леди[6], — беззаботное детство, практически никаких ограничений — делай что хочешь! Таким должно быть начало жизни.

— А после — через волшебство и неуверенность юности…

— …к воле и действию, — закончила за него темная леди. Она не сводила мечтательного взора с холмистых далей Даунза, но при этих словах ее сцепленные на коленях пальцы сжались сильнее. — Ах, жизнь прекрасна — жизнь мужчины… человека свободного, самодостаточного!

— Ну и наконец, — подсказал ей Обри Вейр, — мы подходим к кульминации, венцу жизни. — Он помедлил, торопливо взглянул на нее и вполголоса, почти шепотом прибавил: — А венец жизни — это любовь.

Глаза их встретились, но она тотчас потупилась. У Обри Вейра что-то екнуло в груди и к горлу подкатил комок… Впрочем, его эмоции слишком сложны для анализа. Он и сам удивился, что разговор принял такой оборот.

Внезапно глухая тетка миссис Бейн ткнула его в живот слуховой трубкой, а с теннисного корта послышалось раскатистое «По нулям! Победила любовь!»[7].

— Я говорила вам, что у дочек Джейн скарлатина? — спросила глухая тетка миссис Бейн.

— Нет, — ответил Обри Вейн.

— Да-да, они шелушатся, — объявила глухая тетка миссис Бейн, поджав губы и несколько раз медленно, многозначительно кивнув им обоим.

Ненадолго воцарилось молчание. Казалось, вся троица глубоко задумалась о чем-то, чего словами не выразишь.

— Любовь… — вновь заговорил Обри Вейр непререкаемым философическим тоном, вальяжно откинувшись на спинку кресла и сложив руки в замок, точно святой, возносящий молитву (взгляд его фокусировался на носке собственной туфли), — любовь, по моему убеждению, составляет весь смысл жизни… все прочее обман или фантом. Любовь превыше разума, выгоды и рациональных объяснений. Но ни в одну из эпох, судя по литературным источникам, она не была в таком плачевном положении, как в нашу. Никогда прежде ее не укладывали так безжалостно на прокрустово ложе, никогда так не презирали и не пресекали, не чинили ей препятствий на каждом шагу, никогда ею так не помыкали… Прямо слышишь, как полицейские командуют: «Эрот, вам сюда!» В итоге мы растрачиваем эмоциональные силы, гоняясь за златом и славой, и на празднике жизни мы изгои, жалкие рабы с потухшими, неутоленными сердцами.

Обри Вейр вздохнул, и снова повисла тишина. Девушка взирала на него из таинственной тьмы своих необыкновенных глаз. Она прочла множество книг, но еще ни разу не встречала живого литератора: Обри Вейр был первым, и его манеру изъясняться она приняла за особый дар — как это свойственно юным девицам во все времена.

— Мы словно бенгальские огни, — продолжал витийствовать Обри Вейр, окрыленный тем, что произвел на нее впечатление, — безжизненное инертное нечто, пока нас не коснется искра… И тогда уснувшая было душа — если она не отсырела — вспыхивает и сверкает во всей своей красе. Живет полной жизнью! Знаете, иногда мне кажется, что, пережив золотую пору, нам лучше было бы сразу умереть, как эфемеридам[8]. Ибо дальше — лишь угасание.

— Э? — встрепенулась глухая тетка миссис Бейн, про которую все забыли. — Я не расслышала.

— Я только хотел сказать… — прокричал Обри Вейр, с трудом направляя поток своих мыслей в новое русло, — я только хотел сказать, что в Редхилле мало у кого такой прекрасный, ухоженный огород, как у миссис Мортон.

— Рот? Да, мне уже говорили. Это потому, что она вставила себе новые искусственные зубы.

Ее вмешательство несколько нарушило плавный ход беседы. Тем не менее…

— Я очень признательна вам, мистер Вейр, — сказала ему на прощание темная дева. — Мне будет о чем поразмыслить после ваших слов.

И то выражение, с каким она это произнесла, убедило Обри Вейра, что он не напрасно старался.

Мое перо бессильно описать, как начиная с того дня в душе Обри Вейра разрослась, подобно Ионовой тыкве[9], любовная страсть к мисс Смит. Скажу лишь, что он стал сумрачно-задумчив, а если долго не виделся с мисс Смит — раздражителен. Миссис Обри Вейр заметила перемену в муже, но вину за нее возлагала на брызжущего ядом литературного критика из «Сэтэдей ревьюер» (где и впрямь иногда перегибают палку). Обри Вейр перечитал роман «Избирательное сродство»[10] и дал почитать его мисс Смит… Как ни трудно поверить в это членам нашего клуба, именуемого Ареопагом, то есть литературным собратьям Обри Вейра, факт остается фактом: он бесспорно сумел увлечь темноокую, очень неглупую и удивительно красивую девушку.

Обри Вейр без конца вещал о любви и судьбе — одним словом, морочил девушке голову обычной пустой трескотней второсортного поэта. И вместе они рассуждали о его поэтическом даре. Он целеустремленно, хотя и скрытно искал ее общества и при каждом удобном случае дарил и зачитывал ей вслух наиболее пристойные из своих неизданных сонетов. И пусть его байронические черты кажутся нам слишком пресными — женский ум живет по своим законам. А кроме того, если девица не совсем примитивна, у литератора имеется огромное преимущество перед всеми, за исключением проповедника: кто еще способен выставлять напоказ каждое движение своего сердца?

Наконец настал день, когда он встретился с ней наедине — возможно, случайно, — на тихой дорожке, ведущей в Хорли[11]. Дорожку с обеих сторон окаймляли густые живые изгороди с обильными душистыми вкраплениями жимолости, вики[12] и медвежьего уха[13].

Они детально обсудили его поэтические замыслы,