носом, — Иван Пучков. Я его тоже знаю, — это Алешкин отец. Он распоясался, вынул из-за пазухи тряпицу, развернул, а там — большущая рыжая лапа с черными когтями.

— Вот, — говорит старик, злюще кривя рот, — вот подарочек привез. Алешкина добыча.

Тут все загалдели сразу — хорошенько не понять, о чем. Спорят, бранятся, смеются над кривоносым стариком. Тот вскакивает, машет руками на Алешку и кричит:

— Вот тебе шкура, дурак! Заработал. Тьфу!

Рыжая когтистая лапа летит через всю комнату к двери. Алешка, красный, кидается ее поднимать, подает старику. Тот отмахивается. Лапа опять летит на пол. Старик Пучков сердится так, что плюется.

— Себе возьми! — орет он, тряся бородой. — Шубу сшей! Сказано было толком: Алешка, не привязывай капкан. Нет, он по-своему, по-дурацки, привязал. Зверь попрыгал бы, попрыгал с капканом, да тут и сел. Это уж верно. А на привязи он тебе сидеть не будет. Как закоченела лапа, он ее отгрыз, да и ушел. Станет тебя, дурака, волк ждать. Как же!

Волк? Значит, лапа-то волчья? Почему рыжая? Волк серый, кто же не знает. Зачем он отгрыз лапу? Как ушел на трех?

Надо расспросить. Но со мной не разговаривают. Я караулю; когда Алешка идет к лошадям, бегу за ним.

— Алешка, за что тебя отец ругал? Покажи капкан. А волк какой?

Парень покрикивает на лошадей, скалит зубы.

— Много будешь знать, скоро состаришься.

И отъезжает от сарая к дому. Там на крылечке стоит какой-то. Чудно́й. Лицо у него красное, мокрое, распаренное, точно из бани.

Он валится в сани, копошится там, хохочет и орет мне в ухо:

— Эй, старик, садись ко мне! Поедем в лес волков ловить!

Смеются они надо мной, понятно. Алешка про старость болтает, этот стариком дразнится, а мне всего семь лет. И волка мне не поймать. Вон Алешка почти большой, да не сумел, ушел волк, только лапу в капкане оставил.

Вот так штука: волчья лапа в капкане. Нигде, кроме леса, не может такого быть. Я с завистью смотрю вслед отъезжающим. Они закутаны, точно чучела. Они качаются, болтаются в санях, размахивают кнутами. Лошади несутся вскачь. Скрылись за поворотом сани, только бубенцы звякают.

Счастливые! В лес поехали.

Скоро приходит со связкой тетеревей Егор Безрукий. Это огромный охотник с большущей бородой. Рука у него одна; вместо другой болтается что-то в рукаве, а самой руки нет. Не попал ли он в капкан? — хочется спросить. Но стыдно. Я спрашиваю только:

— Отчего одни тетерева черные, другие пестрые?

— Иначе нельзя, — объясняет Егор, — черныши — косачи. Видишь, у них на хвостах косицы. Рябые — тетерки. Понял?

Ничего не понял.

— А как ты их поймал? В капкан?

— Да я их не ловил. Они сами ко мне прилетели. Поедем в лес, покажу, как тетеревей стреляют.

Я больше не расспрашиваю. Не стоит. Смеется надо мной Егор. Разве тетерева прилетают к охотнику?

— Черныш — петух, — ухмыляется великан Егор, разбирая связку тетеревей, — он маленько построже. Тетерка — курица, вовсе глупая. Понял?

Опять ничего не понял. Все какие́-то загадки. Краснобровые птицы висят на плече у Егора вниз головами. Я щупаю тугие крылья, плотные гладкие перья, и удивительное дело — от птиц пахнет так же, как от поленьев на возу. Опять лес, что ли?

Ходит к нам еще другой Егор — маленький, тоже охотник. У него всегда такое лицо, как будто он хочет плакать, но он очень добрый.

Кроме дичи, он каждый раз приносит подарок: кузовок с ягодами, а зимой корзиночку, свистульку.

— Место наше высокое, чистое, — говорит маленький Егор, — в бору живем Гриба девать некуда. Ребят у меня куча, мал мала меньше. Поедем к нам в бор?

Что значит — в бору? Как это дети мал мала меньше? Я не очень хорошо понимаю, но этот Егор не насмехается. И я отпрашиваюсь к его детям в гости.

Мы едем в телеге тихо, долго, очень хорошо. Лес стоит по обе стороны дороги. Вдруг телега круто поворачивает, ныряет в канаву. Я вскрикиваю, хватаюсь за передок.

— Ничего, не бойся, — улыбается Егор, — чем там по камням трястись, по мягкому лучше поедем.

Лошаденка глухо шлепает копытами по немощеной земле. Телега катится под самыми деревьями. Ветки задевают меня по лицу, гибкие, мягкие, влажные. Я не прячу головы: мне нравится прикосновение свежих листьев.

— Шапку держи, паренек, — остерегает Егор, — смотри, как бы глаз не выхлестнуло.

У верхушки дерева лазит зеленая птица. Она отчетливо свистит, точно выговаривает:

— Фиу-лиу!

Какой славный, чистый голос у нее! А нос красный. Хороша птица. Егор взмахивает кнутом. Птица, встрепенувшись, летит, пересаживается на другое дерево и резко кричит:

— Вя-я!

Точно кошке на хвост наступили.

Лошаденка плетется шагом. Я вылезаю из телеги, бегу по тропинке рядом с дорогой. Вижу — в траве валяется березовый обрубок. Хлоп его палкой! Обрубок зашумел, как самовар. Из-под коры его пулей вырвался какой-то страшный, полосатый, больно хватил меня за ухо и улетел, грозно жужжа, на прозрачных крыльях.

Я успел только крикнуть, а ухо уже раздулось.

Егор остановил лошадь, слез, подошел ко мне, взял горсть сырой земли и пришлепнул мне на ухо.

— Легче будет, — объяснил он, — от пчелы земля лучше всего помогает.

— Да это не пчела.

— Ну слепень либо овод — все одно. Садись, поедем. Вперед не будешь зря палкой стукать.

И он опять дремлет. А мне хочется плакать. Я потихоньку от Егора отковыриваю землю с уха. Егору хорошо говорить «все одно», а у меня ухо лепешкой висит, и я даже не знаю, как называется мой обидчик.

Слепень? Нет. Слепни пристают во время купанья, у них крылья точно пылью посыпаны. Шмель? Тоже нет. Шмель толстый, мохнатый, черный…

Года через четыре в коробке под стеклом я увидел знакомые крылья, полосатое острое брюхо и закричал:

— Вот такой жук меня укусил!

Большие смеялись.

— Это не жук. Это самая крупная оса, шершень. И кричать нечего: шершень давно на булавке.

Но я в ужасе держался за ухо. Мне казалось, что оно болит и снова висит толстой лепешкой. Так живо вспомнилось нападение первого врага в лесу.

За ухо там меня больше никто не хватал. Но рысь, загнанная собакой на дерево, угрожала мне когтями. Медведица, выскочив из берлоги, шла на меня с ревом. Зловеще молчала лесная глубина в ответ на мой крик, когда я заблудился среди смрадных топей. Трудно пробираться в палящий зной по дикой трущобе. Ноги стукаются о валежник, отказываются переступать через поваленные деревья, пни торчат, везде черные узловатые корни повысунулись из земли.