– Я так счастлива, Андрей…

Я несу ее в нашу спаленку.

– Слушай, Андрей, давай выпьем.

– Потом…

– Нет-нет, – она соскальзывает с рук, – нет, сейчас.

Ах, Настенька…

В кухне мы сидим и пьем горячее вино, потом нам вдруг захотелось мяса, мы едим его с хреном, с горчицей, горькой до слез…

– Соль подай…

Я бросаю эту грубую, властную, диктаторскую фразу между всплесками смеха, тихо, невзначай, ни тоном, ни жестом не нарушая праздника. Мне не нужно ничего слышать, я даже не поднимаю глаза, а всем своим внутренним чутьем ощущаю, как разрушена радость. Защитившись куском мяса от ее взгляда, поднимаю глаза и, все еще дурацки улыбаясь, смотрю на Настеньку. О, Господи! Ее глаза – словно детский крик. Затем слезы… Что, собственно, случилось, что произошло? Я этого не произношу, но всем своим видом спрашиваю: в чем дело? Я предвидел, я ожидал, я знал, что за этим моим “Соль подай…” последует ее растерянность, но чтобы слезы…

– Настенька… – я выражаю искреннее удивление.

Теперь она плачет громко, надрывно, просто взахлеб, давая волю слезам. Я заботливо, с чувственным участием подхожу к ней, беру ее хрупкие, дрожащие плечи, стараясь утешить, а с ней приключается истерика…

Вечер пропал.

Я старательно и как только умею нежно и ласково пытаюсь искупить вину в постели, и это мне удается, но заноза моих соленых слов засела у нее в сердце, я знаю. Нет никакого резона лезть к ней в душу с извинениями, глупо звучат и мои примирительные шуточки… Единственное утешение для меня, единственная светлая радость – я нашел верную фразу. Ведь Настенька так чувствительна к грубости, лжи, фальши. Ее не проведешь, не обманешь…

Не выдать бы только своей радости.

Одолев наконец тихие слезы, которые хрустальными озерцами нет-нет и появляются в ее глазах, Настенька, все еще всхлипывая, произносит:

– Никогда, слышишь, Андрей, никогда не говори со мной таким тоном.

– Да, родная моя, да, моя нежная, никогда…

Я все еще вынужден утешать ее.

– Обещаешь?

Я обещаю. Я обещаю, даю слово, даже клянусь и, когда она наконец засыпает, выхожу из нашей спаленки. Иду к себе и включаю настольную лампу. Свежий, просторный лист бумаги, карандаш, ластик под рукой…

Итак, первая фраза готова. Я не пишу ее, я помню. Целый час я сижу, думаю, чешу затылок и мучаю ластик, а листок по-прежнему остается чистым. Я до сих пор не могу представить себе своего героя. Грузчик, лесоруб, горновой… Кто он? Я знаю только одно: он должен быть сильным, крутым, соленым, злым… Еще битый час я сижу со своими мыслями в кухне, ем заливную рыбу, пью терпкий чай и иду спать. Иду к Настеньке, так ничего и не придумав. Оказывается, выдумать героя для большого романа не так-то просто. Гораздо проще забраться к Настеньке под теплое одеяло, прижаться к ней всем телом и, замерев, слушать, как она, что-то капризно буркнув во сне, мирно дышит. Что может быть прекраснее, чего еще желать? На кой мне сдался этот роман, этот злополучный герой? С этими мыслями я и засыпаю.

Как и все радости мира, наша рождественская лесная сказка кончается быстро, пора домой. Тяжелый быт большого города, убогие будни врача. Настеньке тоже несладко. Ей уже двадцать три, и все эти пять лет нашего знакомства так и не внесли ясности в наши отношения. Жениться на ней? Но у меня еще нет крепкого дома, где она могла бы быть полновластной хозяйкой, нет и положения в обществе, а моя зарплата… Мне надоело жить на эти взятки, презенты, на эти подачки. Мои друзья приспособились и, кажется, даже счастливы, а я не могу. Жениться на ней, чтобы потом каждый день выслушивать ее упреки, видеть ее грустные глаза, ее слезы? Нет уж! Женщины в этом все одинаковы: они терпеть не могут бедных мужчин. Это правда. А я не беден, я просто нищ. И вот мой роман, мой спасительный роман… На него я делаю ставку. Единственная надежда – мой талант. Я верю, да, верю…

Февраль уже на исходе, веет теплом, и я ощущаю нехватку времени. Вдруг оказывается, что завтра выходной, а то и праздник какой-нибудь. Или обнаруживается, что замшевые перчатки, которые я только вчера купил Настеньке, уже сегодня не модны. Не радует и новое назначение, новая служебная ступень. Я много работаю, работаю до чертиков в глазах, твердо зная, что занимаюсь не своим делом.

Все эти зимние дни и ночи я вынашиваю сюжет в голове, как вынашивают единственного ребенка. Мой плод зреет. Я представляю себе героя этаким здоровенным детиной, мысленно рисую его образ и все время примеряю к своим знакомым. Среди них я ищу для него тело, наделяю его их привычками… Потом я нахожу, что все мои усилия – чепуха. Никто из моих знакомых не годится на роль героя. И я ищу его снова и снова…

А Настенька уже распахнула свою душу весне, ее милый носик покрылся веснушками. Ах, Настенька…

Я тороплюсь, мучаю себя, не даю себе продыху. Тщетно. И вот я уже пью в одиночестве. Облюбовал дальний столик в углу, и официант легко и непринужденно говорит мне “ты”.

– Слушай-ка, плюнь ты…

– Ага, – произношу я и наполняю рюмку.

Я, как всегда, выпиваю свой графинчик, ужинаю и последним ухожу домой. О, горькое вино творческих мук! Настеньке очень не нравятся эти мои попойки. Она не переносит запаха водки.

– Знаешь ли, так можно докатиться…

– Но…

– Никаких “но”! – решительно восклицает Настенька, – мне не нужен в доме выдающийся писатель-алкоголик, я не собираюсь терпеть…

И я снова ищу общества официанта.

Половина восьмого вечера – это странное время суток, когда маешься от безделья. Спать еще рано, а что-либо начинать уже не хочется. Слоняешься из угла в угол, затем берешь в руки какую-то книгу и пытаешься читать. Зачем-то включаешь телевизор и, убрав звук, смотришь, как неуклюже открываются рты у поющих. О чем они поют? Ответа не ищешь, одеваешься и идешь куда-нибудь.

Какой-то чудак уселся-таки за мой отдаленный столик, уселся на мой стул. Я с порога замечаю его, но сейчас не нуждаюсь в собеседниках. Пока я к нему иду, официант, распинаясь в извинениях, что-то щебечет о своем бессилии, вот-де пришел этот хромой, уселся за твой столик, на твое место, и ничего с ним не поделаешь… Сидит уже целый час, как пень, и даже ухом не ведет на мои просьбы.

– Ладно, – говорю я, – оставь его…

Мне любопытно, что это за птица.

– Ты извини…

– Принеси графинчик… И мяса.

Я подхожу и, ни слова не произнося, усаживаюсь на соседний стул. Боже, какие у него огромные руки! Они первыми бросаются мне в глаза, его руки, крепкие длинные пальцы с кустиками черных волос, змеи крупных вен, длинные ногти, небрежно стриженные, с белыми полулуниями у оснований… Руки кузнеца, но и ваятеля. Такие созидательные пальцы. Левая рука уверенно-спокойно, словно отдыхая, лежит на столе, в правой – пивная кружка. Он делает вид, что не замечает меня, потягивая свое пиво, уставясь в окно. Я тоже помалкиваю, наблюдая за ним исподтишка. Может быть, он станет прототипом моего героя? Эта мысль приходит мне в голову каждый раз, когда я встречаю что-то неординарное в человеке, ну хоть какой-нибудь намек на оригинальность. Я вижу его тяжелую на вид, причудливо изломанную, с красивой белой ручкой черную палку, мешковатый свитер, копну давно не знавших расчески волос, бородатое лицо, и уже нутром чую, что это он, мой герой. Я не знаю, откуда такая уверенность.