Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дышать стало совсем трудно – несколько осколков пробили грудь, рубаха и мундир потяжелели от крови. В голове вспыхивали пушечные огни.
В предсмертном кошмаре Александре показалось, что из тумана наконец-то вышел неприятель. И стало видно, что не француз это вовсе, ибо нет в наполеоновских полках такой черной формы с серебряными эполетами, нет чудовищных черных коней, выдыхающих огнем, и нет солдат, что глядят глазами-углями из голых черепов. Молчаливые воины подходили к павшим и ударяли светящейся саблей, выбивая дух из тела.
Что же это творится! С губ сорвался позорный детский всхлип. Разве так должно умереть настоящему воину? Обида и ужас заскользили по вискам. Сверкающий крест перечеркнул небо – то ли Георгиевский, то ли надгробный. Когда один из черных воинов остановился рядом, Александра зажмурилась.
В воздухе свистнула сабля.
* * *
Петр оступился и упал. Лошадь под ним давно подстрелили, так что он полагался теперь на собственные ноги – поручение Кутузова слишком важно, чтобы беречь хоть четыре, хоть две конечности.
Какой бес вселился в Пышницкого? Почему он отдал приказ эскадрону бросаться под вражескую артиллерию, если врага не было и видно? Зачем превратил своих солдат в пушечное мясо? Бесовщина, как есть бесовщина. Приказ Кутузова – «немедленно отступать», и Петр доставит его Пышницкому пусть даже ползком, ведь там, в этом эскадроне, – Сашка.
Сашка…
С вечера уже они скакали бок о бок, а Петр все не решался заговорить. Что он ей скажет? Ты бесстрашна, Сандра, но женщине на войне не место, а посему возвращайся к вязанию и смотринам? Да, так он и сделает – сразу после боя. А потом отправит домой, хоть для этого ему придется обмотать ее веревкой и бросить в карету.
Петр подскочил с земли – и замер, не веря тому, что увидел: склон был мертв. Усеян сине-белыми мундирами, словно срезанными васильками. Никого не пожалел французский огонь.
Да полно, французский ли? Что там за странные тени? В дырах тумана и правда кто-то виднелся – дьявольские рога, горящие глаза, дымящиеся ноздри – что же это творится?! Вот пороховая завеса ненадолго поднялась – и Петр, застыв, увидел, как черные всадники опускают на мертвецов свои тяжелые светящиеся сабли.
Миг – и все исчезло, словно морок. Стало оглушающе тихо. Канонада смолкла, туман рассеялся, а с другой стороны теперь спускалась французская конница.
Проглотив удушающий комок в горле, Петр подхватил с земли прорванное знамя и побежал на врага.
– Впере-е-ед!..
Сзади громыхали копыта второго гусарского эскадрона.
* * *
Сопроводить Сашку ему не дали. Доктор сказал – с такой раной у нее не больше недели, и лучше, если умрет ближе к дому. Петр пришел с просьбой к Кутузову, но тот только вздохнул.
– Отпустить тебя, друг мой, я никак не могу. Сам видишь, француз под Москвой, какие тут отпуска? Скажи, что нужно, дам твоему брату личную карету, отряд для охраны, доставят домой в сохранности, но тебя, уж прости покорно, не пущу. Задание у меня тебе особое. – Он помялся. – Письмо с просьбой о помощи.
– Письмо? – удивился Петр. – Кому?
Кутузов покряхтел. Похмурился, будто не знал, как подступиться к подобному разговору, а потом спросил:
– Скажи-ка, друг мой, что там у тебя за история, что ты умудрился получить орден Содружества от Лесной Царицы?..
Глава 1
Мальки в карманах
Мертвые, что виднелись среди деревьев вдоль дороги, не нападали. Пока.
Если быть совершенно откровенным, мертвыми их называть было такой же неточностью, как и считать чавкающий слой густого августовского киселя под колесами дорогой, однако иного – необидного – титула Петр, к своему стыду, не знал, а за время дружбы с Егорушкой не удосужился спросить. Нечисть? Нелюди? Бесы? А ну как обидятся? Нет уж, лучше дипломатично молчать, а потом украдкой поинтересоваться у Егорушки. А там, уже вооруженному знанием, снова молчать, ибо секрет успешной дипломатии в том, чтобы скрывать не только свое незнание, но и лишнее знание – это Петр уяснил как дежурный генерал и адъютант самого Кутузова. И как человек, однажды неудачно помолвленный.
И все же, как бы ни называли себя неподвижные суровые тени, следящие за гербовою коляской из-за плотной завесы древнего ельника, главное, они не нападали. Пока.
Сдвинув шторку на небольшом оконце, Петр разглядывал стражей леса. Были они разные на вид, но все как один в униформе. Это, пожалуй, удивляло больше всего. Будто недостаточно было самого факта, что границу потустороннего мира охраняли утопленники с белесыми глазами, лохматые оборотни, хмурые лешие с кожей, изрезанной коричневыми морщинами наподобие коры, – так нет, одни при этом были одеты унтер-офицерами, другие – поручиками, третьи – и вовсе капитанами; где-то даже мелькнула генеральская двууголка. Крохи света, что пробивались сквозь плотную листву, прыгали по начищенным сапогам, медным пуговицам, гладким козырькам гусарских киверов. Оружия видно не было, но к чему сабля тому, у кого огонь и сталь на кончиках пальцев? Мундиры в такой темноте казались то ли серыми, то ли темно-синими, зато все воротники горделиво светились одинаковым имперским красным.
Перед поворотом на озеро Петр окликнул своего денщика:
– Останавливай, Федор, – и тише: – Отсюда я сам.
Коляска остановилась. Звук при этом издала робко-радостный, будто даже она испытала облегчение от того, что глубже в лес ее не отправят.
– Пошто ж вас так, Петр Михайлович? – подвывал Федор, стягивая с крыши большой кожаный ранец. – Верой и правдой государю служите, а вам такое наказание…
– Быть полезным отечеству – не наказание, а великая честь. – Петр определил кочку посуше и выбрался из коляски.
– Да ведь на отрубленную голову двууголочку-то не нацепишь, какая тут польза?
– Типун тебе, Федор. Без помощи лесной царицы с французами нам не справиться, а кого еще послать, кроме меня?
Петр одернул мундир из зеленого сукна, расправил Андреевскую ленту, пропущенную под эполетами, смахнул невидимые пылинки с креста Святого Георгия, а после и с ордена Содружества.
– Вот доброта-то ваша чем обернулась, – не унимался меж тем Федор. – А не спасли бы тогда угорька из рыбацких силков…
– И позволил бы умереть хорошему мальчишке. Разве это по-божески?
Федор охнул, будто слова эти были сильнейшим святотатством.
– Да ведь из этих он, барин, из нелюдей…
– И что теперь? Нельзя ему мальчишкой хорошим быть?