Привёл молодку, свадьбу сгуляли. Через год пацан родился, через два ещё один. Жинку, правда, не сберёг, от простуды расхворалась и померла. Сыро здесь и ветрено. Не по ней оказался климат здешний.

Через год приютил бабёнку. Из Белоруссии родом. У неё две девчонки, да моих двое. Вот и семья. Да ещё собака, коты, курей завели. Скудно жили, но дружно. Работал в порту. Как инвалида на склады охранником поставили. Ничего, от голоду не умерли. Жили с огорода. Даже цветы продавали.

Затосковала моя старуха по родине, по Белоруссии своей, и, лет как десять назад, уехала. Сестра у неё в Речице. А девки её со мною остались. Дом справный, жить есть где. Уже и сами замужние. От них трое внуков у меня. Все со мной живут.

Мои парни тоже со мной, всё у них ладится. Непьющие, в мать пошли, видать. Тоже внучат настрогали. Полон дом. Так и живём всем большим миром.

Но я-то ещё мужчина хоть куда. Решил в четвёртый раз жениться. Есть одна на примете, молоденькая, лет не больше пятидесяти. Правда, деток двое, да внучата, тоже двое. Но это не беда, дом большой, всех приму.

Вот так-то».

Историей своей жизни дядя Миша делился почти ежедневно. Суть рассказа я изложил, интерпретация всегда была разная.

Весь госпиталь его знал, и ходили на него смотреть, как на настоящее чудо.

Кто удивлялся, как это в семьдесят один год, война за плечами, куча детей и внуков, а в женихи. Ну, шальной дед!

– Где он там, дай погляжу. Дед, а дед, так расскажи…

А кто-то, узнав причину его лечения в госпитале, говорил: «Во даёт ветеран. Это надо же, бабу ему обнимать неудобно».

– Кто? Этот, что ли? Пойду пообщаюсь…

И дядя Миша никому не отказывал, в красках, даже с долей юмора рассказывал о своей жизни. А мы, улыбаясь, вновь и вновь слушали его рассказы:

«Так у меня контрактура, видал, как пальцы скручены. Вилку держать да ложку – не проблема, а вот деваху пощупать не получается толком.

Она сразу: «Клешни свои убери! Больно, ой, больно!».

Так я только за плечо взял, а не за попу.

Пришлось к доктору идти, вот, правую уже отремонтировали, через недельку и вторую подлечат».

Супергероем дядя Миша становился по вечерам.

Так вот.

Наш дед был большой мастак выпить.

В разных местах – в тумбочке, под матрацем, или ещё где – у него хранились чекушки. (Кто не знает, а может, подзабыл – это маленькая бутылочка водки, ёмкостью двести пятьдесят граммов). Очекушивался он ровно сразу после прихода к нему в гости сыновей или внуков. А посещали его родственники ежедневно. Посидят пяток минут, передадут вроде как бы незаметно бутылочку, яблочки, и домой.

Дядя Миша провожает гостя и напутствует:

– Ты уж на этой неделе не приходи больше. Вижу, замаялся, отдыхай побольше, отдыхай. Завтра скажи, пусть Васятка прибежит. Давно не видел его, соскучился. Ну, всё, до свидания.

Обнимет, расцелует, проводит к двери – и назад, к койке. Пошёлестит чем-то, покопается в тумбочке, и якобы в туалет помчался (это его термин).

Приходит.

Вид у него такой серьёзный, одухотворённый, сосредоточенный, глазки блестят. Правда нос цвет меняет, сизоватым становится. Но это дядя Миша очень просто объяснял:

– Волнуюсь, вот и краснею.

Ну-ну! Волнуюсь! А от самого чесночищем разит на версту.

На это тоже отмазка готова:

– Мы на фронте только чесноком и спасались от хвори. Видал, какой я крепкий.

Что да, то да, крепок дед. Стар дядя Миша, потребляет много и регулярно, но действительно силён. Вон и невесту уже нашёл, может, ещё и детишек заведет?

Так вот, к вопросу об одухотворённости.

Весь госпиталь знал, что именно вечером – а это время, когда наш дедок был под лёгким кайфом – с ним происходили чудеса. Билетов на просмотр этих чудес практически не продавали, но мест свободных не было.

– Ну, что, братья по несчастью… Рассказать вам об Андрюше? Ох, и люблю его, чертяку. Ох, и люблю. Да и как же не любить…

И дядя Миша начинает рассказ об Андрее Белом. Это его он так фамильярно Андрюшей называл, вроде как дружком его был этот самый Белый. Окружающие не всегда и фамилию такую знали. А расскажет дед о поэте – вроде как и знаешь его, вроде как здесь был, вчера только выписался. Так здорово дядя Миша рассказывает.

Закроет глаза и вкрадчивым таким голосом читает:

«Был тихий час. У ног шумел прибой.

Ты улыбнулась, молвив на прощанье:

„Мы встретимся… До нового свиданья…“

То был обман. И знали мы с тобой,

Что навсегда в тот вечер мы прощались.

Пунцовым пламенем зарделись небеса.

На корабле надулись паруса.

Над морем крики чаек раздавались…»

– Вы понимаете, как Андрюша о любви говорит? Это какое умище надо иметь, чтобы так вот просто о любви говорить. Или вот ещё…

И дядя Миша продолжал свой тихий задушевный рассказ о поэте.

Его слушать можно было часами. И интересно и совершенно понятно.

Всё повторяется на следующий день.

Завтрак, процедуры, обход врачей, шутливые разговоры, сон, обед, опять сон. Гости опять к дяде Мише.

И вновь бенефис маримана Миши.

– Ну, что, неучи, может, вам о Маяковском рассказать, о Володе?

– Да нет, ты нам о любви, как вчера, про Андрюшу. Давай про Белого, дядя Миша.

– Да! Испорчен у вас вкус, ребята. Ничегошеньки вы о Маяковском не знаете. Только про паспорт и облако в штанах и слышали. А вы вот послушайте:

«Город зимнее снял.

Снега распустили слюнки.

Опять пришла весна,

Глупа и болтлива, как юнкер…»

– Вы послушайте: «зимнее снял», как красиво сказано, а весна «болтлива», да «глупа»! Это же Володя про капель, про жизнь весны говорит, про её дыхание. Как красиво, как душевно. Кто ещё так мог рассказать? А вы всё про штаны, субботники, лозунги по КИМу[2]и так далее. Неучи, одним словом.

Дядя Миша теперь уже полностью владел больничной аудиторией, и с упоением, потирая вновь посиневший нос, продолжал рассказ. Теперь уже о Маяковском. И никто не хотел ни Белого, ни чёрного, ни какого ещё. Все с открытыми ртами слушали рассказ деда о Володе Маяковском.

На следующий день уже рассказ о Есенине. Аудитория не просит уже о Белом или о Маяковском рассказать. Народ ждёт, что скажет дядя Миша.

А он запел:

«Не жалею, не зову, не плачу,

Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.