— Конечно, но нечего тогда удивляться, что они этого не замечают. Как твои успехи?

Я пожала плечами:

— Откуда мне знать? Чем больше я читаю, тем меньше понимаю. Может быть, мне надо было выбрать что-то более практическое. Философия слишком абстрактна. Что толку с того, что, уставясь в окошко на небо, спрашиваешь себя, как все это возникло? Это ненамного полезнее, чем исследовать состав почвы на Луне.

— Да уж, — кивнул он, — вряд ли тебе удастся с лёту разрешить загадки, над которыми ученые ломали голову тысячелетиями.

— В том-то и дело, — перебила я. — Эти так называемые ученые ни до чего не додумались. Большинство философов знают не больше, чем я или вы. Откуда мы взялись? Создал нас Бог-Отец или мы постепенно развились из слизняков и амеб? Для чего мы живем? Как вышло, что, стремясь к лучшей жизни, мы натворили столько бед? По Платону, человек — волк, по Шпенглеру, Дарвину и Шопенгауэру, поступками его правят слепые страсти. О чем, собственно, речь? Мир полон питекантропов, которые готовы за кусок хлеба проломить друг другу голову и при этом размножаются, как сумасшедшие, ради обеспечения своего призрачного бессмертия. — Я ударила себя в грудь кулаком и выкрикнула, стараясь говорить басом: — Я — Тарзан, вы — Джейн!

Дядюшка Апфелшнитт нахмурился:

— И это все, чему ты выучилась? Для этого ты поступала в университет? Тарзана можно было посмотреть в кино! — Он покачал головой и продолжал: — Всегда должно оставаться место для чуда. Это ничего общего не имеет с исследованием состава лунной почвы. Люди вроде Эйнштейна и Планка разбили мир на такие крошечные кусочки, что мы давно лишились всякого понятия о целом. Удивительные открытия множатся, но Сотворение Мира — работа мастера. Наука не может заменить Бога Торы.

— А как быть с теми, кто в него случайно не верит?

— Атеистов тоже создал Всевышний, нравится им это или нет. И законы Торы обязательны для них так же, как для всех. Разве можно им убивать? Нет, нельзя. Разве не должны они возлюбить ближних своих? Или, может быть, им не нужен праведный суд? Им действительно приходится все это выполнять. Слово Божие универсально и вечно. Лучшего подтверждения Всемогущества Его не существует.

— И тем не менее заповеди Его ежедневно нарушаются, — сказала я, указывая на дома, против которых мы стояли. — Пока мы тут болтаем, вон за тем окном, может быть, отец избивает ребенка или муж с женою доводят друг друга до сумасшествия. И кажется, Бог, со всем Своим могуществом, не может этому помешать. Или Ему просто все равно?

— Ерунда. Разве стал бы Он возводить добро в закон, если бы Ему было все равно? — Старик зябко поежился и пробормотал: — Так и простыть недолго, — словно хотел показать, что зря теряет время, но, стоило мне двинуться с места, схватил меня за рукав пальто.

— Ты все-таки зайди как-нибудь домой. — Он глядел мне прямо в глаза. — Это касается твоего отца.

— Ему-то чего не хватает?

— Ничего. Или, вернее сказать, всего. Он так теперь занят, что никак не выберет времени сразиться со мной в шахматишки.

— Чем же он занят?

— А вот это ты сама у него и спросишь, — сказал дядюшка Апфелшнитт, учтиво кивнул мне и пошел своей дорогой.

Я пересекла улицу Плантэн-Моретус и увидела дом, указанный в объявлении. Дверь была отворена. Человек в коричневом плаще подметал холл. Когда я вошла, он поднял голову.

— Вы к кому? — спросил он подозрительно. У него было костлявое лицо, тонкие усики, бесцветные волосы.

— Я к Калманам.

— Четвертый этаж, — провозгласил он, глядя в сторону. — Вдоль коридора и вверх по лестнице. Лифт есть, но он где-то застрял. У нас так все время. До своего этажа доедут, а дверь закрывать им слуги нужны. После хоть весь день дави на кнопку, эта штука не спустится.

Я взбиралась по обшарпанной лестнице, уверяя себя, что дядюшка Апфелшнитт ошибается. Если мир управляется Богом, таким могущественным, что Он может влиять на ход истории, почему же Он держится в стороне? В журнале «Тайм» я прочла статью о новом оружии, примененном американцами в Индокитае, — осколочных бомбах, которые при взрыве разлетались на тысячи спиральных кусочков. И каждый кусочек, всего в полсантиметра длиной, может лишить человека жизни. Они вгрызаются в тела людей и животных. Там было фото вьетнамского младенца — кусочки металла попали ему в голову. Везде были фотографии горящих хижин и крестьян, превращенных напалмом в живые факелы. Стоило раскрыть газету — обожженные тела дымились на каждой странице. Что же это за Бог такой, восхваляемый колоссальными людскими массами, но безразличный к страданиям Своих созданий? Чем заслужил Он восхищение? Тем, что когда-то, давным-давно, повелел морю расступиться и манне валиться с неба? По-моему, суетливые зигзаги истории ничем не были оправданы. Бог мог бы ограничиться одним-единственным чудом: дать людям чуть-чуть жалости. Больше им ничего не нужно.

На втором этаже пахло жареной куриной печенкой. На третьем никто не жил: дверь выбита, по полу разбросан всякий хлам. Добравшись до верхнего этажа, я позвонила. Дверь отворила сама госпожа Калман. Пропустив меня внутрь, она обернулась и прикрикнула на детей, которые так шумели, что вряд ли слышали, что к ним обращаются. «Зайт штил!»[1]— крикнула она. После мне не раз приходилось слышать эти слова, произносимые машинально, для порядка.

Я представилась, предъявила свою газету и была приглашена в гостиную. В ней стояли только диван с креслами и стол. На столе валялась голубая бархатная сумочка, в таких евреи держат молитвенные принадлежности. На голой стене — маленькая вышитая дорожка, указывающая, по-видимому, направление в сторону Иерусалима, куда набожные евреи должны обращать свой взор, вознося ежедневную молитву. Окна с наружной стороны забраны железной решеткой. Чтобы дети не выпали? Или — чтобы оградить дом от враждебного внешнего мира? Расчерченный на клетки вид действовал угнетающе.

Госпожа Калман не предложила мне сесть. Она сразу спросила, сколько мне лет.

— Двадцать. Я студентка.

Взгляд ее скользнул по моему поношенному пальто, джинсам. Сама она носила наглухо застегнутую блузку, юбку, темные чулки и туфли-лодочки. Бледные щеки и бледные губы придавали лицу сходство с античной статуей, жили на нем лишь темные глаза. Вряд ли ей было больше тридцати, но она казалась старше оттого, что носила парик, который женщины из ортодоксальных семей с незапамятных времен надевают поверх собственных волос.

— Что вы изучаете?

— Философию.

Она удивленно вскинула брови:

— А если не носить брюки — нельзя заниматься философией?

— В юбке у меня коленки мерзнут, — отвечала я.

— У вас что же, мозги в коленках? — спросила она насмешливо. — В такой одежде вы не сможете здесь работать. Мы живем по заповедям. Женщина не должна одеваться по-мужски, это противоречит Торе.