леса, который захожие путешественники, случись они в этих краях, наверняка прозвали бы Серебряным (а для нас он был просто Лес), была вода – целый залив бескрайнего Северного моря.

Наш домик стоял на взгорье у самой границы лесной чащи. До него не добирался ни один скиталец. Я потом расскажу тебе, почему.

Дверь хижины выглядывала на сторону залива; я помню, как я выходил утром на крыльцо и, если туман был не слишком густым, наблюдал за едва мерцающей полосой воды. Ее тайна была настолько абсолютной, что я даже не пытался ее разгадать.

Родители говорили, что именно из-за обильных туманов наши места кажутся серыми. Возможно, так оно и было – как будто туманы не уходили насовсем, а впитывались в траву и листья и окрашивали их в свою дымку.

От нашего дома до залива было полчаса пути. Берега его были скалистыми, местами крутыми, но я знал их как свои пять пальцев: в некоторых местах склоны обрыва были не такими пологими, и можно было спуститься прямо к воде и зайти в нее, шагая по отполированной гальке. Также я ведал о нескольких тайных спусках, природных лестницах, которые прятались за обманчивой неприступностью скалистых склонов – спуск по ним был быстрее и рискованней.

Наверное, в каждой прибрежной глуши есть свой заброшенный маяк. Был такой и неподалеку от нас – маяк и небольшая лачуга рядом с ним. Конечно же, оба были наглухо заперты, конечно же мне не позволяли к ним приближаться, и конечно же, в отрочестве я сделал все для того, чтобы обойти и запрет, и ни разу не преуспел. А потом я перестал пытаться, потому как одним несчастливым осенним вечером маяк начал светить, а из трубы лачуги повалил дым. Через несколько ночей неведомые гости оставили нас, но следующей осенью все повторилось. Так продолжалось из года в год. В эти дни матушка не отходила от меня ни на шаг, а отец делался неразговорчив и принимался бродить вокруг избы, как будто бы ожидая кого-то. Я не задавал лишних вопросов, и молился, чтобы маяк поскорее погас.

Они ни разу не задержались дольше, чем на три ночи.

Сзади наше жилище подпирал Серебряный лес, или просто Лес, как называли его мы. По этой причине отец, когда он строил наш дом, прорубил окна только на трех сторонах, а заднюю стену оставил нетронутой.

Ночью Серебряный лес становился настолько глухим и непроглядным, что я остерегался в него ходить. Иногда, особенно если ночь случалась дождливой, из леса как будто бы доносились жалобные стенания и неприкаянные мольбы, и тогда маменька закрывала все ставни, даже те, что выходили на море, и перед сном плотно запирала дверь. Отец подсмеивался над ней, но ставни не отпирал. В такие дни он всегда носил на поясе пистолет и часто поглядывал на висящее на стене распятие. Он был добрым христианином и никогда не забывал о молитве.

Моя детская впечатлительность не принимала страха родителей – крики казались настолько жалкими, что мой разум отказывался видеть в них опасность. Мне порой страстно желалось отправиться на подмогу неведомым страждущим существам, но родители воспретили бы мне, и порыв быстро проходил. Я засыпал в тревожных думах. Еще одна тема, обсуждать которую было бесполезно – меня раз за разом оставляли без ответа.

Помимо нас в округе никого не было – до ближайшей деревни было десять верст, и батюшка хаживал туда раз в неделю. Когда я подрос, он разрешил мне себя сопровождать. Путь к деревне лежал через лес. Поскольку никто не наведывался к нашему дому, тропинок в лесу не было, и мы всякий раз путешествовали прямиком через чащу.

Таким был мой дом.

Мой знакомый Принц как-то сказал, что я был очарованным жителем зачарованного мира. И я с ним согласен.

Я родился и вырос в этом доме. А это значит, что круг моего общения состоял преимущественно из родителей. Сверстников я видел только во время редких вылазок в деревню. Разумеется, наблюдая за тем, как играют другие дети, я спрашивал у батюшки, почему мы живем так далеко ото всех и не можем ли мы переехать куда-нибудь поближе к деревне.

Мой батюшка не очень любил отвечать на вопросы, а на этот – особенно. Когда я спросил его в первый раз, он лишь грустно вздохнул. Как будто бы батюшка знал, что такой неприятный разговор должен был неизбежно случиться. Он сказал мне, что я еще слишком юн, чтоб понять причины, но иное положение вещей было бы решительно невозможным.

Сперва я нашел такой ответ удовлетворительным, но вопрос о причинах нашего добровольного изгнания преследовал меня еще долго.

Я представляю, что сделал бы на моем месте Принц. Он бы кивнул, вежливо поблагодарил отца за ответ, послушно отужинал с маменькой и батюшкой, дал им понять, что кризис любознательности миновал, задул бы в своей комнате свечу, лег бы спать… а потом, под покровом ночи, сбежал бы из дому и отправился исследовать мир. Он бы непременно вернулся, потому что Принц не любит причинять людям боль, а матушка наверняка расстроилась бы из-за его побега, но Принц нашел бы другой ответ – не тот, который дал мне отец.

Однако я не Принц.

У моего отца была густая длинная борода. Некогда она была иссиня-черной, но с годами в ней появились белые и серые прожилки, и он стал выглядеть очень почтенно. Матушка говорила мне, что в юности отец имел почти угрожающий вид. При этом она очень странно улыбалась, а в глазах ее блестели едва заметные искорки. Такие искорки появлялись у нее только тогда, когда она вспоминала их с батюшкой юность.

Мне было сложно поверить в свирепый вид отца, да и во многие другие ее истории, но я все равно слушал с упоением, потому что они были страшно интересными. Мать рассказывала о том, что родители отца были благородными, и его отец – мой дедушка – временами брал своего сына – моего отца – на охоту, а один раз они даже ходили в военный поход. В отличие от дедушки, отец не очень любил военные походы (что показалось мне тогда странным), он ненавидел холод мушкета и зловоние пороха, а потому при первой же возможности он отправился в путешествие и объездил полсвета. Он служил науке и сражался со стихией, он читал древние фолианты, о которых современные философы и мечтать не посмеют; он был по ту сторону картографированного мира и вернулся обратно, он вдоль