— Провалится, провалится! — воскликнул директор, побагровев. — По-твоему, женщине нужно уметь играть и петь? Ну и глуп же ты, голубчик… У Нана, черт возьми, есть кое-что другое, что ей заменит все остальное. Уж я-то прощупал ее со всех сторон. Она в этом ох как здорова! Если нет, считайте, что нюх мне изменил, и я просто болван… Увидишь, вот увидишь, как только она выйдет на сцену, зал обалдеет.

Он воздел к небу толстые руки, дрожавшие от восторга, затем, довольный, что отвел душу, понизил голос, бормоча про себя:

«Да, она далеко пойдет, черт побери! Далеко пойдет — Какое тело, ах, какое тело!»

Согласившись удовлетворить любопытство Фошри, Борднав пустился в подробности, употребляя такие непристойные выражения, что совсем смутил Ла Фалуаза. Он рассказал, как, познакомившись с Нана, решил пустить ее в оборот. А тут ему как раз понадобилась Венера. Не в его привычках долго возиться с женщиной; он предпочитает сразу же сделать ее достоянием публики. Но в театре появление этой статной девушки вызвало целую бурю, Борднаву здорово досталось. Роза Миньон, звезда его театра, — а уж она-то и актриса хорошая, да и певица изумительная, — ежедневно грозит директору, что бросит его и уйдет, бесится, потому что почуяла соперницу. А из-за афиш какая свара была, господи боже ты мой! Наконец Борднав решил напечатать имена обеих актрис на афише одинаковым шрифтом. Лишь бы не надоедали ему. А если какая-нибудь из его «дамочек» — так называл их Борднав, — Симонна или Кларисса, начнет хорохориться, он дает ей пинка, иначе от них не стало бы житья. Не зря же он торгует ими, он-то знает цену этим шлюхам!

— А вот и Миньон со Штейнером, — прервал свое объяснение директор. — Как всегда, вместе. Штейнер уже начинает скучать с Розой; потому-то муж ее и не отстает от него ни на шаг: боится, как бы тот не улизнул.

Газовые рожки, горевшие на фронтоне театра, бросали на тротуар полосу яркого света. Четко выделялась в ней свежая зелень двух деревьев; белела колонна: она была так ярко освещена, что можно без труда, как днем, издали прочесть наклеенные на ней афиши. А дальше, в сгустившемся мраке бульвара, вспыхивали огоньки и непрестанно мелькала толпа. Многие зрители не спешили занять свои места; они разговаривали, стоя на улице и докуривая сигары; от света, отбрасываемого рампой, лица их казались мертвенно-бледными, а укороченные тени на асфальте — особенно отчетливыми. Миньон, рослый, широкоплечий детина с покатым лбом, точно у балаганного акробата, пробираясь сквозь толпу, тащил под руку банкира Штейнера — низенького человечка с уже намечавшимся брюшком и круглой физиономией, обрамленной седеющей бородой.

— Ну, вот, — обратился Борднав к банкиру, — вы встретили ее вчера у меня в кабинете.

— А, значит, это была она! — воскликнул Штейнер. — Я так и думал. Но я столкнулся с ней на пороге, когда она входила и видел ее мельком.

Миньон слушал, потупившись, и нервно вертел на пальце кольцо с крупным бриллиантом. Он понял, что речь шла о Нана. Когда же Борднав так расписал дебютантку, что в глазах банкира вспыхнул огонек, он не вытерпел:

— Полноте, милый мой, она просто панельная девка! Публика живо покажет ей место… Штейнер, голубчик, не забудьте, что моя жена ждет вас за кулисами.

Он попытался снова взять банкира под руку, но тот не пожелал расстаться с Борднавом. Перед ними у контроля толпилась очередь, нарастал гул голосов, в котором стремительно и напевно звучало двухсложное слово — «Нана». Одни мужчины, читая афишу, произносили его громко, другие, проходя мимо, повторяли его, словно переспрашивая, а женщины, встревоженные и улыбающиеся, — удивленно. Никто не знал Нана. Откуда она взялась? Носились всевозможные слухи, зрители нашептывали друг другу на ухо двусмысленные шуточки. Имя Нана — коротенькое, уменьшительное имя, легко переходившее из уст в уста, — ласкало слух. Самый звук его уже веселил толпу и располагал к благодушию. Ею овладело жгучее любопытство, чисто парижское любопытство, неистовое, как приступ горячки. Каждому хотелось увидеть Нана. У одной дамы оборвали оборку на платье, какой-то господин потерял шляпу.

— Ну, вы уж слишком многого от меня требуете! — воскликнул Борднав, которого осаждали вопросами по меньшей мере человек двадцать. — Сейчас вы ее увидите… Бегу, меня там ждут.

Он исчез, радуясь, что ему удалось зажечь публику. Миньон, пожимая плечами, напомнил Штейнеру, что Роза хочет показать ему свой костюм для первого акта.

— Смотри-ка, вон Люси выходит из кареты, — заметил Ла Фалуаз, обращаясь к Фошри.

Это действительно была Люси Стьюарт, маленькая, некрасивая женщина лет сорока, с чересчур длинной шеей, худощавым усталым лицом и толстыми губами, но такая живая и грациозная, что казалась необыкновенно привлекательной. Она привезла с собой холодную красавицу Каролину Эке и ее мать — весьма чванную, надутую особу.

— Ты ведь с нами? Я оставила за тобой место, — сказала Люси журналисту.

— Ну нет, извините! Оттуда ничего не видно!.. — ответил Фошри. — У меня билет в партер, я предпочитаю сидеть там.

Люси рассердилась. Может, он боится с нею показаться? Но тут же, успокоившись, она изменила тему разговора:

— Отчего ты мне не сказал, что знаком с Нана?

— Нана! Да я ее в глаза не видел!

— Неужто?.. А меня уверяли, что ты ее любовник.

Но стоявший впереди них Миньон приложил палец к губам, призывая, чтобы они замолчали, и шепотом объяснил Люси, указав на проходившего мимо молодого человека:

— Бескорыстная любовь Нана.

Все оглянулись. Молодой человек был недурен собой. Фошри узнал его: это был Дагнэ, который прокутил с женщинами триста тысяч франков, а теперь промышлял по мелочам на бирже, чтобы иметь возможность иногда угощать их в ресторане обедом или преподнести букет цветов. Люси нашла, что у него красивые глаза.

— А вот и Бланш! — воскликнула она. — Бланш и сказала мне, что ты был близок с Нана.

Бланш де Сиври, блондинка, красивое лицо которой заплыло жиром, явилась в сопровождении тщедушного, но чрезвычайно выхоленного и изящного господина.

— Граф Ксавье де Вандевр, — шепнул Фошри на ухо Ла Фалуазу.

Пока граф здоровался с журналистом, между Бланш и Люси происходило бурное объяснение. Обе дамы — одна в розовом, другая в голубом — загородили проход своими юбками в частых оборках и так громко повторяли имя Нана, что привлекли к себе всеобщее внимание. Граф де Вандевр увел Бланш. Но теперь имя Нана, подхваченное, точно эхо, еще громче зазвенело во всех четырех углах вестибюля. А ожидание разжигало интерес к актрисе.

«Что ж это, они и начинать не думают?» Мужчины посматривали на свои часы, запоздавшие зрители выскакивали из экипажей, не дожидаясь, пока кучер остановит лошадей; кучки на тротуаре рассеивались, и на опустевшей сейчас световой дорожке возникали прохожие, которые медленно прогуливались перед театром и, вытянув шею, заглядывали в театр. Подбежал, насвистывая, мальчишка, остановился перед афишей, висевшей на дверях, крикнул хриплым голосом: «Ау, Нана!» — и отправился дальше вихляющей походкой, шлепая башмаками. Раздался смех. Прилично одетые господа повторяли: «Нана, ау! Нана!» У контроля теснилась публика, там разгорелся спор, шум все нарастал, голоса гудели, призывали Нана, требовали Нана; в толпе, как это порой бывает, проснулась потребность к низменной потехе и грубая чувственность.