Шёл третий год великой войны, подобной которой никогда раньше человечество не знало. Третий год русская земля обильно поливалась кровью своих защитников и врагов, стремящихся поработить и низвести живущий здесь народ. Третий год земля содрогалась от грохота разрывов снарядов и бомб. Земля устала от этой страшной, кровопролитной войны, она неистово желала изгнания полчищ захватчиков и наступления мира. Она тосковала по заботливым, мозолистым рукам тружеников и жаждала быть возделанной, чтобы радовать людей щедрыми урожаями пшеницы и ржи, картофеля и сахарной свёклы. Земля измучилась в этом затянувшемся ожидании…

Июль 1943 года выдался в Центральном Черноземье жарким. Короткие моросящие дожди лишь ненадолго снимали эту жару, немного охлаждая перегретую почву. В такую пору хорошо отдыхать где-нибудь на берегу реки или озера, укрывшись от палящего солнца в тени деревьев и пребывая в приятном томлении. Но так вышло, что именно в эти жаркие дни здесь, на юго-западе среднерусской возвышенности, скопились огромные массы людей и боевой техники и разгорелось величайшее сражение, от которого зависел дальнейший исход войны.

В этих русских лесах и полях сошлись в неистовом противостоянии две могучие, миллионные армии, чтобы сокрушать друг друга со всей яростью и лютой ненавистью.

Испытанием на крепость человеческого духа стала эта битва для тех, кто поднялся на защиту своего Отечества. И они стояли насмерть под невиданным по силе натиском фашистской орды и уходили в бессмертие, совершая великий воинский подвиг. Они побеждали страх перед смертью, потому что каждый из них прекрасно понимал — от него тоже зависит будущая победа над врагом. И каждый осознанно принимал решение отдать свою жизнь ради того, чтобы мирно и свободно жили его родные и друзья, все те, кто был ему дорог. Именно мысли об этих людях, прежде всего, помогали солдату или офицеру подниматься в атаку под смертельным огнём, придавали душевных сил и мужества…

15 июля 1943 г., Курская область.

Опять снился Восточный Казахстан… Он ехал верхом на своём вороном Булате по степи. Конь фыркал и прядал ушами, что-то сильно беспокоило его. Рука инстинктивно потянулась к ремню винтовки и сняла её с плеча. А затем раздался чей-то испуганный, истошный крик, заставивший содрогнуться…

Романцов открыл глаза и с трудом различил перед собой в темноте скуластое лицо рядового Сайфулина.

— Таварыщ лэйтэнант!.. Таварыщ лэйтэнант, праснытэс. — Боец тряс его за плечо.

— Что случилось? — Романцов потянулся и вылез из ниши в окоп, прислушиваясь к окружающим звукам и с неохотой возвращаясь к реальности. Перед его глазами всё ещё стояли горы.

Странно, но, кроме голоса бойца, ничто вблизи не нарушало тишину. Лишь где-то далеко отсюда одиноко тарахтел немецкий МГ[1]. Эта «Циркулярка Гитлера» строчила не то по какой-то конкретной цели, не то просто так наугад, для острастки, на случай если вдруг кто-то решил подкрасться. А может, немецкий пулемётчик был пьян и таким образом «спускал пар».

— Камандыр роты завет, — доложил Сайфулин.

— Зовёт, говоришь? — Романцов поднял к глазам левую руку, пытаясь разглядеть циферблат часов.

Хотел было достать из полевой сумки фонарик, но в этот момент, как по заказу, над нейтральной полосой зажглась осветительная ракета, и стало видно две стрелки — часовую и минутную. Половина третьего! Выходило, что ему удалось поспать всего-то два часа с гаком. Негусто, конечно, но, как говорится, выбирать не приходится. На передовой зачастую даже час сна бывает большим подарком. Потому-то главное желание бойца — вдоволь выспаться в тишине, без взрывов и прочих гремящих «аккордов» жуткой и постылой «симфонии войны».

Натянув сапоги, Романцов быстро пошёл по траншее в сторону КНП[2] командира роты. Чутьё подсказывало, что сегодня больше спать не придётся. Посреди ночи ротный без серьёзного повода вызывать не будет. Скорее всего, предстоит либо очередная передислокация, либо наступление.

«Что ж, пожалуй, второе даже лучше», — решил для себя лейтенант, осторожно переступая через спящих на дне траншеи солдат.

«После десяти дней ожесточённых боёв немец выдохся, и теперь его надо нещадно лупить и гнать отсюда к чёртовой матери. Гнать до границы, а потом и до самого Берлина! Чтобы до скончания веков фрицы запомнили, что такое русская Кузькина мать…»

Свернув из траншеи в ход сообщения, он попал на небольшую площадку, в конце которой висел брезентовый полог, закрывающий вход в блиндаж ротного. По краю полога изнутри пробивалась тонкая полоска света.

— Стой, кто идёт! — тут же встретил его окриком солдат, охранявший КНП.

— Свои, боец. Лейтенант Романцов.

— Здравия желаю! — Часовой пропустил его, и Романцов, откинув полог, пригнувшись, вошёл.

Ротный, капитан Васильев, сидел за столиком, наспех сколоченным из необструганных досок, видно, взятых в ближних дворах, и нервно постукивал пальцами по лежащей перед ним карте. Рядом с картой стоял сделанный из гильзы «сорокапятки» керосиновый светильник, тускло освещавший блиндаж. Также на столе лежала фуражка ротного. Она была такая же как у Романцова — с зелёной тульей и синим околышем, хотя рота относилась к стрелковой дивизии. Но, видимо, Васильев не желал менять эту фуражку на общевойсковую, храня её как память о своём пограничном прошлом. Дивизия создавалась из пограничников, служивших в Средней Азии, и только позже её переименовали в 162-ю стрелковую.

Лейтенант тоже не расставался с этим атрибутом пограничных войск НКВД, который был дорог и мил его сердцу. Слишком много он пережил за пять лет службы на границе, и теперь избавиться от старой фуражки просто-напросто означало предать пограничное братство и своё прошлое. Да и многие другие воины дивизии поступили точно также.

У стенки, прямо на земляном полу, вповалку спали, посапывая, трое солдат. В воздухе пахло едким табачным дымом, керосином и потом.

Другие два взводных и политрук роты Утенин уже находились здесь и, как и ротный, сидели на ящиках из-под снарядов, сложенных в стопки по три. Ещё одно такое же «сиденье» пустовало.