Саймон понимает и поддерживает: подготовка — значит, подготовка, как же без тренировок? Строжайший карантин — тоже понятно, без такого карантина никак не обойтись. Мэгги еще поймет, и будет гордиться, и будет потом хвастаться перед одноклассниками. Мама... А маме и не надо ничего знать. Может быть, когда-нибудь, лет через пять, а то и десять...

Протолкавшись через перегруженный центр, «форд» выехал на сравнительно тихую улицу, ведущую к клинике Святого Марка. Торговые комплексы остались позади, и Пенелопа, прервав какие-то свои рассуждения, неуверенно предложила:

— Может, я здесь выйду, Фло? Тут всего-то пять-шесть кварталов, а тебе ведь за покупками.

— Не трепыхайся, Пенни, — сказала она, бросив взгляд в зеркало заднего вида, где горело костром отражение рыжей гривы. — Будешь топать с сумками, как верблюд. Угостишь мою маму лишним бисквитом — и мы в расчете, о'кей?

— О'кей! — легко согласилась Пенелопа. — Не один, а два лишних бисквита и домашний яблочный пирог!

— Только смотри не переусердствуй. Как бы ее не разнесло! Она должна быть в хорошей форме, чтобы справляться с Мэгги.

— Я ей помогу, — заверила Пенелопа и вздохнула. — Всегда мечтала о дочке... Ты счастливая, Фло...

Она промолчала. И вновь, уже в который раз, невольно подумала о человеке, о котором запрещала себе думать. О человеке, который очень скоро будет рядом. Рядом — и долго. Почти полтора года. Она про себя называла его Ясоном. Но место Медеи было не ее местом. Она просто не имела права на это место...

Ясон... Эдвард Маклайн... Ясон-Эдвард Маклайн. Предводитель аргонавтов.

Тот, мифический, Ясон женился на Медее. Но мифы и реальность — совершенно разные понятия, редко пересекающиеся друг с другом...

На просторной площадке у ворот клиники уже стояли несколько авто. Широкая, вымощенная желтой плиткой дорожка, петляя, тянулась от ворот к окруженным деревьями двухэтажным белым корпусам.

«Дорога из желтого кирпича», — мелькнуло у нее в голове. Только эта дорога отнюдь не вела к волшебнику Страны Оз, в Изумрудный город, и не шагала по ней девочка Дороти.

За высокой оградой из толстых железных прутьев с заостренными наконечниками раскинулся больничный парк — деревья, аккуратно подстриженные кусты, клумбы чуть ли не всех цветов радуги, длинные скамейки с изогнутыми спинками.

«Замечательное место, — подумала она, припарковываясь рядом с приземистым «ягуаром». — Если бы оно не было больницей».

Люди сидели на скамейках, люди прогуливались по дорожкам вдоль клумб и кустарника, пожилые и не очень, и было видно, что это не простые отдыхающие. Отпечаток болезни лежал на их осунувшихся лицах, казавшихся серыми в бледном свете пасмурного утра, сулящего такой же пасмурный день, и опущены были их плечи, и неуверенной была походка. Там, в парке, находились безусловно больные люди, и она с замиранием сердца подумала, что многие из них не выздоровеют уже никогда.

— Спасибо, Флосси, — с чувством сказала Пенелопа. — Уж выручила так выручила.

— Тебя подождать? — спросила Флоренс, разглядывая невеселую картину за больничной оградой.

— Что ты, что ты! — замахала руками Пенелопа. — Я ее покормлю, погуляю с ней, а уж потом обратно. Так ведь налегке! Поезжай, Флосси, у тебя же свои дела.

— Давай хоть до ворот помогу донести, — предложила Флоренс, и Пенелопа вновь легко согласилась:

— Ну, если тебе не очень трудно... Еще один бисквит с меня! Лично тебе, Фло.

— Не стоит все измерять бисквитами, — заметила она, открывая дверцу.

— Ну да, есть еще наши симпатичные баксы, — поддакнула Пенелопа и спиной вперед выбралась из машины.

Флоренс, досадливо поморщившись, пожала плечами и взяла у Пенелопы одну из сумок. Вступать в дискуссию явно не стоило.

Следуя за шествующей утиной походкой Пенелопой, она приблизилась к воротам, не отрывая взгляда от больничного парка, — что-то там, в этом парке, притягивало ее, словно был там какой-то невидимый магнит. Или удав. Из-за кустов показалось инвалидное кресло с высокой спинкой и большими, тускло блестящими колесами, которое неспешно толкал перед собой санитар в бледно-зеленом халате — долговязый, стриженный под ежик парнишка никак не старше двадцати, — скорее всего, подрабатывающий студент или же волонтер из Армии Спасения. В кресле сидела пожилая женщина в невзрачной серой кофте. Ноги ее были прикрыты клетчатым пледом, а сухие кисти рук безвольно свисали с подлокотников. Женщина, чуть подавшись вперед, остановившимся взглядом смотрела на дорожку, и трудно было сказать, видит ли она что-нибудь или нет, а если видит — осознаёт ли увиденное. Женщина была совершенно седой и выглядела беспомощной и жалкой.

— То же самое, что и у моей, — сказала Пенелопа, остановившись. — Память отшибло начисто, да еще и ходить не может. — И, тяжело вздохнув, добавила: — Я тут уже почти всех знаю... особенно из давних.

«В чем дело? — в смятении подумала Флоренс, не в силах отвести глаз от окаменевшего, похожего на маску лица несчастной. — Что я там увидела, что?..»

— У матери хоть я есть, — грустно продолжала Пенелопа, — а у этой никого, ни родных, ни знакомых. Ее сюда откуда-то из Европы привезли, уже давным-давно... Она даже имени своего не помнит, а если что-то и говорит, то какую-то бессмыслицу. — Она вновь шумно вздохнула, запрокинула голову. — Господи, да минует нас чаша сия...

И внезапно, словно отзываясь на это движение Пенелопы, сидящая в инвалидном кресле медленно выпрямилась, и взгляд ее стал осмысленным. Санитар вез ее вдоль ограды, в десятке шагов от двух женщин, приехавших на «форде» цвета запекшейся крови, и больная всем телом поворачивалась к ним, и руки ее уже не свисали как плети, а вцепились, с силой вцепились в черные подлокотники.

«Что же это? — Она никак не могла понять, что с ней такое, и сумка вдруг стала тяжелой, словно ее набили камнями, и ноги ее приросли к асфальту. — Она ТАК глядит на меня... Что?.. Почему?..» Мысли были лихорадочными и растерянными.

Седая женщина с сухим, истончившимся, морщинистым лицом разжала пальцы и вскинула руку к небу. Она указывала на низкое небо, затянутое серой мутью облаков, и что-то тихо говорила, и по дряблым щекам ее ползли слезы, выдавливаясь из выцветших глаз.

— Не приведи Господь... — пробормотала Пенелопа. — Давай сумку, Фло, я пойду.

...Давно скрылись за деревьями санитар и седая пациентка, потерявшая память, а она продолжала стоять у больничной ограды, за которой простирался печальный, совершенно иной мир, и на сердце у нее было тяжело. Так тяжело, словно кто-то подлый и беспощадный завалил его многотонными плитами.

Она стояла соляным столпом, ощущая себя ни в чем не повинной женой Лота, покаранной жестоко и несправедливо, а перед внутренним взором ее все маячила и маячила тонкая иссохшая рука, воздетая к серым грозным небесам, за которыми нет и не может быть ничего хорошего.