— Es geht mir gut, vielen Dank (Меня вполне устраивает, спасибо), — повторил он.

Старуха с тревогой ждала его одобрения. Косичка редких седых волос, бородавка на подбородке, обломки зубов во рту — и представить невозможно, что она была когда-то веселой и резвой девушкой. Даже ее чепец казался изъеденным молью. Ее тело со временем усохло, почти исчезло: она утопала в обтрепанном зеленоватом халате. Она, однако, была не из боязливых, ее невозмутимость впечатляла.

Он предложил ей немного денег, она отказалась:

— Morgen, mit Frühstück, wir kümmem uns am Morgen (Утром, за завтраком, рассчитаемся).

Она оставила ему огарок свечи, коробку спичек, пожелала доброй ночи и затворила дверь. Ключа не было. В этом бардаке Антонен никак не мог заснуть. Ему хотелось есть, но на ужин рассчитывать не приходилось, оставалось прибраться. Для начала он умылся холодной водой, потом, закрыв туалетный несессер, немного навел порядок. В треснувшем зеркале отразился молодой человек с тонкими чертами и встревоженным выражением лица. Он провел пальцем по плинтусу, и толстый слой пыли привел его в отчаяние. Он поискал тряпку, чтобы пометить эту незнакомую территорию: уборка успокоила бы его. Завтра на рассвете только его здесь и видели. Деньги в уплату он оставит на кровати, пойдет за помощью в ближайшую деревню и выпьет хорошего кофе по-австрийски с Schlagsahne (сбитыми сливками), чтобы взбодриться. В животе у него урчало. Старуха могла бы предложить ему перекусить. Вот скряга-то!

Вообще-то она пугала его. Она не отличалась добродушием пожилых людей, чью агрессивность притупило время. Старуха сверлила его любопытными глазками и, казалось, знала о нем такое, чего не знал он. Он лег на кровать одетый, сняв только ботинки. Пружины жалобно скрипнули, он укрылся траченным молью одеялом, стараясь не касаться его лицом. Он морщился при мысли, что придется спать в незнакомом месте, топографию которого он не успел освоить. Свечу он задул: бояться в чужой стране — значит бояться вдвойне, если ты лишен языка.

Он уже проваливался в глубокий сон, когда дверь вдруг открылась, визгливо скрипнув петлями. Он вытаращил глаза и уставился в темноте на створку, которая медленно отходила от стены. Его пробрал озноб. Надо проснуться, рассеять эту галлюцинацию. Но нет! Темная фигура неспешно вошла в комнату, аккуратно задвинула щеколду и мелкими шажками направилась к кровати. Вот уже старуха склонилась над ним, обдавая кислым дыханием, словно гнилыми фруктами потянуло из погреба.

— Ich möchte mich zu ihnen legen! (Пустите меня лечь рядом с вами!)

Она шептала ему в лицо. Он сделал усилие, чтобы понять. Она повторила фразу, вцепившись одной рукой в одеяло. Ситуация выходила из-под контроля. Он ударился в панику. Нет, не посмеет же она? В ответ на его увещевания она твердила одно:

— Es ist mir kalt, das ist mein Haus, lassen sie mich herein (Мне холодно, я у себя дома, пустите меня).

— Да почему же в мою кровать?

Ткнув в него указующим перстом, она пихнула его с неожиданной для нее силой. Он подвинулся, из остатков уважения к старшим. Старуха плюхнулась рядом с ним — она оказалась тяжелее, чем он думал, кровать закачалась, как лодка на воде. По-прежнему протестуя, он попытался отгородиться от нее сложенным одеялом, но она властно шикнула на него, и он притих. Она поднялась и с трудом выпросталась из халата. На ней была простая ночная сорочка, совсем коротенькая, открывавшая тощие ноги; она снова легла, повернулась к нему, обхватила рукой, как примерная супруга, и будто бы задремала. Она громко дышала, каждый долгий вдох заканчивался всхрапом. Антонену было и страшно, и противно.

В голове роились дикие мысли. Каждая выпуклость этого живого скелета больно ранила его. Нет, сейчас он встанет, вернется в машину. Не так он понимал законы гостеприимства. Но она все равно его выследит, постучит в окно, уляжется на него ледяной владычицей, стиснет в жутком объятии. Он весь дрожал — от хозяйки не исходило ни малейшего тепла. Не желая трогать «это», он прятал руки между ног. Он был чересчур вежлив. Спустя некоторое время, решив, что старуха уснула, он хотел было высвободиться, отодвинуться к краю кровати, но страшные пальцы, похожие на когти хищной птицы, сжались, вернув его к действительности.

Он мог бы отпихнуть ее ногами, но бить человека, давшего вам приют среди ночи, нехорошо. Есть вещи, которые делать нельзя. Может быть, в горах такой обычай — спать в одной комнате, или просто ему попалась одинокая сумасшедшая, истосковавшаяся по ласке. Поднялся ветер, домик заскрипел, заколыхались и застонали обступавшие его ели. Казалось, они окружили дом, готовясь взять его штурмом и покарать их обоих за этот противоестественный союз. Старая ведьма сжимала его все крепче. Кровать словно втягивала их, ему казалось, что они погружаются в густой ил, который вот-вот засосет их с чавкающим звуком. Вскоре на дом обрушились потоки воды. Теперь он боялся, что полчища похотливых баб хлынут из подвала, из шкафов, чтобы затискать его насмерть. Крик застрял у него в горле.

В конце концов он все же уснул. А когда проснулся, было уже светло, дождь стучал по стеклам, барабанил по крыше. Профиль ведьмы, по-прежнему прижимавшейся к нему, вырисовывался в полутьме. Нос, словно согнутый палец, приоткрытый безгубый рот, сморщенные, воскового цвета щеки. Приободрившись от дневного света, он попытался высвободиться, но старуха точно закоченела. Он взял тощую, похожую на сухую деревяшку руку, попытался ее оттолкнуть.

— Fräulein, bitte, Fräulein, lassen sie mich heraus, ich habe es eilig (Мадам, пожалуйста, мадам, выпустите меня, я спешу).

В голосе не хватало напора. Его акцент ему самому резал слух. Он потряс свою соседку, слегка, потом сильнее и сказал по-французски:

— Пожалуйста, мне надо встать!

Голос вдруг сорвался на визг, им снова овладела ярость.

— Отвали, старая, я ухожу!

Выругавшись, он почувствовал себя увереннее. Подтянув колени к подбородку, резко перекатился на правый бок, вырываясь из старческих объятий. Ему удалось высвободиться, но длинные обломанные ногти хозяйки вцепились в его футболку, и та порвалась. Он дернулся так, что приземлился на пол, и тотчас вскочил, не успев почувствовать ни удара, ни боли. Освободившись, он заговорил со старухой по-французски с запальчивостью хорошо воспитанного юноши, с которого слетает лоск. Изъясняясь на чужом для нее языке, он ощущал безнаказанность. Его собеседница никак не реагировала — могла бы хоть возмутиться. Наконец он потряс ее за плечо. Она не шелохнулась, глаза ее были полузакрыты, кожа серая. Из приоткрытого рта с обломками зубов не вырывалось ни вздоха.

Он попятился, снова позвал ее, побежал к умывальнику и, набрав в пригоршню воды, брызнул ей в лицо. Капли сползали по сморщенным щекам, затекали за ворот ночной сорочки. Золотая цепочка с образком Пречистой Девы, соскользнув по шее, лежала во впадинке у левого плеча. Он взял образок, приложился к нему губами, надеясь на бог весть какое чудо. Старуха лежала неподвижно. Он снова потормошил ее, ударил по щеке.